Павел Фокин - Тургенев без глянца Страница 2

Это ускользание главного Тургенев остро сознавал всю жизнь. И не верил своим победам… Не видел в них радости и утешения… Чувствовал, что вихри судьбы всё время выталкивают его на обочину – и он не может противостоять им. Не хватает воли. А жизнь – большая, истинная, значимая – идёт стороной… Он всё время ощущал себя в партере, а не на сцене… А хотелось на сцену! И страшно было покинуть благополучный полумрак зала.

И он бегал по улицам революционного Парижа, но лишь в толпе зевак, и страшно перепугался, когда попал вдруг за решётку… Он демонстративно нацепил траурную ленту по смерти Гоголя, но когда его взяли под арест за несанкционированную публикацию некролога, стал оправдываться перед Государем и униженно просить о снисхождении… С охотой согласился войти в состав постоянных авторов некрасовского «Современника», но как только почувствовал, что позиция журнала становится всё более радикальной и революционной, отошёл от него… Он горячо, но тайно сотрудничал с герценовским «Колоколом»… Оглядываясь по сторонам, финансировал эмигрантские издания… Блистая в узком кругу друзей эпиграммами и острыми наблюдениями, в публичных речах терялся, забывал простейшие слова… Покинул родовое гнездо, но своего не создал, примостившись на краешке чужого…

Дружелюбный и незлобивый Тургенев перессорился почти со всеми, с кем начинал свой жизненный путь. С Некрасовым, с Достоевским, с Толстым, с Гончаровым, с Герценом, с Фетом… Замечательно, что под старость он всё-таки со всеми примирился, чему был душевно рад, ибо сам же больше других страдал от этих разладов – почти всегда нелепых и бессмысленных… Во всех этих размолвках видится всё та же неуклюжая попытка выйти на сцену, вырваться к живой жизни, заявить свою личность. И – стушеваться…

Всякий раз, оказываясь на виду, он терялся, робел, порой попросту трусил, спешил за кулису, чтобы оттуда вернуться в покойные кресла зрительного зала и вновь томиться в необъяснимой тоске… Гигант, он хотел быть незаметным, но так, чтобы все это видели… Удивительно, но даже в смерти его проявилась эта противоречивая театральность: он умер в уединении, на даче в Буживале, в присутствии лишь узкого круга близких, а потом в течение почти недели вся Европа – от Парижа до Петербурга – шла поклониться его закрытому гробу, в котором он совершал своё последнее путешествие…

Натура Тургенева парадоксальна и противоречива, начиная с физиологии – его фальцет вызывал изумление у всех, кто впервые сталкивался с этим крупным и дородным мужчиной, – и заканчивая убеждениями… А. В. Дружинин в шутку говорил: «Странно, мы пьём, а подагра у Тургенева!»… Двойственность составляла основу личности Тургенева, определила его судьбу и жизненный путь. Она подтачивала его силы, заставляла оступаться, делать промахи, отравляла праздники и парализовывала будни.

Но та же двойственность, отсутствие твёрдости позиций и чёткости границ позволила Тургеневу развить в себе замечательную широту интересов, с живым участием относиться к самым различным, порой чуждым друг другу лицам и явлениям, выработать предельную объективность взгляда и диалектичность подходов к многообразию и богатству жизненных впечатлений. «Странное дело! – писал Тургенев Герцену, прочитав первые части его мемуарной книги «Былое и думы» и настаивая на том, чтобы он не оставлял работу. – В России я уговаривал старика Аксакова продолжать свои мемуары, а здесь – тебя. И это не так противуположно, как кажется с первого взгляда. И его и твои мемуары – правдивая картина русской жизни, только на двух её концах – и с двух разных точек зрения. Но земля наша не только велика и обильна – она и широка – и обнимает многое, что кажется чуждым друг другу».

Сам он написал необыкновенные «Записки охотника», книгу, вместившую в себя и простодушных идеалистов, и циничных прагматиков, степенных мудрецов и безалаберных пустословов, хитрых пройдох и легковерных простаков, покорных рабов и отчаянных правдолюбцев… Крестьян, помещиков, чиновников, мещан – разного достатка и промысла, порядка и произвола… Мужиков и баб, стариков и малых деток… Поля, овраги, леса, перелески, болота и реки… Небо – палящее зноем и в звёздном убранстве ночи… Весь непонятный, вопреки всем законам, а иногда и здравому смыслу живущий, любящий, верящий и надеющийся мир коренной России – православной, языческой, косной и просвещённой Руси…

Острым глазом охотника подмечал Тургенев самые разные черты русской жизни и мастерским своим пером запечатлевал их в очерках, повестях, романах. И в созданных правдивой кистью образах обретал свободу, силу и отвагу быть на виду… Жить полной жизнью… Под крики «Автора!» с улыбкой смущения смело выходить на сцену.

По счастливому выражению Станислава Лесневского, Тургенев – наше «окно в Россию». Он, проживший полжизни за границей, всегда оставался русским и «обнимал многое, что кажется чуждым друг другу». В этом смысле он был фигурой не менее пророческой, чем Достоевский. От рождения большой и видный, наделённый недюжинным дарованием, откликающийся на всё с живым участием, добродушный, щедрый, влюблённый, с внешним радушием принятый европейскими друзьями и – одновременно – сомневающийся и нерешительный, непрактичный, исполненный душевных противоречий, подтачиваемый изнутри многими болезнями, безвольный и покорный судьбе, всегда на краю событий, лишний, мешающий и досаждающий своей индивидуальностью «Гамлет Щигровского уезда», «баден-баденский Калиныч», Тургенев являет собой законченное воплощение не только русского человека, но шире – русского мира, каким он был накануне великих потрясений. Его мучительный финал – прообраз катастроф, постигших Россию в ХХ веке, предвестие «ракового корпуса» русской истории.

Личность

Облик

Мемуаристка Е. М., дальняя родственница И. С. Тургенева:

На одном из балов у губернского предводителя дворянства, Н. А. Небольсина, вижу, что Николай Тургенев пробирается через толпу ко мне, [ведя] с собою высокого, широкоплечего юношу: лицо его полное, красноватое, волосы черные, курчавые (вероятно, завитые по тогдашней моде), глаза смотрят несколько презрительно.

– Позвольте представить вам моего брата, – сказал Николай Тургенев, подходя ко мне.

Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892), поэт:

В комнату вошел высокого роста молодой человек, темнорусый, в модной тогда «листовской» прическе и в черном, доверху застегнутом, сюртуке.