Федор Шаляпин - Маска и душа Страница 2

Выше я упоминалъ о моей первой книгѣ. Хочу въ нѣсколькихъ словахъ пояснить, чѣмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ «Страницахъ жизни», написанныхъ много лѣтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дѣтства, но лишь чрезвычайно бѣгло и неполно освѣтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгѣ, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгѣ я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избѣгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внѣшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгѣ, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послѣдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внѣшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.

Если автору умѣстно говоришь о качествѣ своего труда, то я позволю себѣ указать только на то, что въ моей работѣ я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…

Часть первая

I. Моя родина

Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имѣлъ нѣкоторое пристраспе къ рыбной ловлѣ. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рѣку. Цѣлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водѣ, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избѣ мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замѣтилъ какого-то человѣка въ потасканной сѣрой одеждѣ и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лѣтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сѣнѣ. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотѣлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лѣтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свѣтать. И съ первымъ свѣтомъ сѣрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какѣто крякнулъ, потянулся, сѣлъ, зѣвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцѣ онъ подошелъ къ рукомойнику — къ незатейливой посудинѣ съ двумя отверстiями, висѣвшей на веревочкѣ на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сѣдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.

Я было собирался со старикомъ заговорить, да не успѣлъ — ушелъ. Очень пожалѣлъ я объ этомъ и захотѣлось мнѣ хотя бы взглянуть на него еще одинъ разъ. Чѣмъ то старикъ меня къ себѣ привлекъ. Я привсталъ на колѣни, облокотился на подоконникъ и открылъ окошко. Старикъ уходилъ вдаль. Долго смотрѣлъ я ему вслѣдъ. Фигура его, по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, дѣлалась меньше, меньше, и, наконецъ, исчезла вся. Но въ глазахъ и въ мозгу моемъ она осталась навсегда, живая.

Это былъ странникъ. Въ Россiи испоконъ вѣковъ были такiе люди, которые куда-то шли. У нихъ не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дѣла. Но они всегда чѣмъ то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганскiй образъ жизни. Ходили по просторной русской землѣ съ мѣста на мѣсто, изъ края въ край. Блуждали по подворьямъ, заходили въ монастыри, заглядывали въ кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали гдѣ попало. Цѣль ихъ странствованiй угадать было невозможно. Я убѣжденъ, что если каждаго изъ нихъ въ отдѣльности спросить, куда и зачѣмъ онъ идетъ — онъ не отвѣтить. Не знаетъ. Онъ надъ этимь не думалъ. Казалось, что они чего-то ищутъ. Казалось, что въ ихъ душахъ жило смутное представленiе о невѣдомомъ какомѣто краѣ, гдѣ жизнь праведнѣе и лучше. Можетъ быть, они отъ чего-нибудь бѣгутъ. Но если бѣгутъ, то, конечно, отъ тоски — этой совсѣмъ особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.

Въ «Борисѣ Годуновѣ» Мусоргскимъ съ потрясающей силой нарисованъ своеобразный представитель этой бродяжной Россiи — Варлаамъ. На русской сценѣ я не видѣлъ ни удовлетворительнаго Варлаама, и самъ я не въ совершенствѣ воплощал этотъ образъ, но настроене я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргскiй съ несравненным искусствомъ и густотой передал бездонную тоску этого бродяги — не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска въ Варлаамѣ такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смѣяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смѣшное. Удивительно изображен Мусоргскимъ горькiй юморъ — юморъ, въ которомъ чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагаетъ Гришки Отрепьеву съ нимъ выпить и повеселиться, и онъ на это получаетъ он на это получает от мальчишки грубое: «пей, да про себя разумѣй»! — какая глубокая горѣчь звучитъ въ его репликѣ: «Про себя! Да что мнѣ про себя разумѣть? Э-эхъ»!.. Грузно привалившись къ столу, он запѣвает веселыя слова — въ минорѣ:

Какъ ѣдетъ ёнъ, да погоняет ёнъ,шапка на ёмъ торчитъ, какъ рожонъ…Это не пѣсня а тайное рыданiе.

Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама какимъ-то отвратительнымъ адкоголикомъ, жрущимъ водку, Въ его страхѣ передъ полицейскимъ приставомъ актерамъ обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дѣло — онъ боится, какъ бы его не арестовали. Едва ли это такъ. Боится ареста? Да онъ уже арестованъ, всей своей жизнью арестованъ. Можетъ быть, он въ самомъ дѣлѣ уголовный. Зарѣзалъ. Плутъ-то он во всяком случаѣ. Но не въ этомъ суть Варлаама. «Что мнѣ про себя разумѣть? — значитъ, что я и кто я такой? Отлично про себя разумѣю, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанiемъ своего ничтожества. Куда бы ни ступилъ онъ, непремѣнно провалится — въ сугробъ или въ лужу.

Литва-ли, Русь-ли,Что гудокъ, что гусли…

Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкѣ дѣржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: «сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы». Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сѣдая борода, на концѣ расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремѣнный посѣтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сѣрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватѣ шапкѣ, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою «жретъ» въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одѣтая въ нѣсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоѣдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послѣдняго монастыря: