Иван Прыжов - Московские дуры и дураки Страница 2

Мы не заметили в Иване Яковлевиче особенных остатков древнерусского язычества, и вообще он замечателен не столько своими собственными верованиями, — все это очень обыкновенно, — сколько тем культом, который его окружает и служительницею которого является «русская женщина».

Славянская женщина, в глубокой древности, имела религиозное значение. Подобно божеству, которому она служила, и самая природа ее получила космогоническое происхождение. Эта было светлое и чистое существо, это была дева в лучшем значении этого слова, (дева от санскритского div — блистать). До сих пор еще русская женщина хранит в душе своей память о прежнем своем религиозном значении, а в древней Руси это значение было ясно, общепонятно. На почве древнерусского миросозерцания светлые эпические девы сменились ведьмами, сестрами-колдуньями, тремя сестрами бабами-ягами, сестрами-лихорадками. Духом этих верований определяется смысл женщины-хороводницы, женщин, совершавших разные обряды, например, опахивание полей, баб-лечеек, старушек-переходниц, собиравших травы, девки-пятницы, водимой в крестном ходу (дух. регламента) и всех женщин-ханжей. Читатель видел, что с приближением к новому времени воззвания против ханжей повторяются все чаще и чаще. Действительно, впоследствии, языческие верования стирались, тупели и мало-помалу переходили в ханжество. Таким образом, верования, бывшие когда-то искреннейшими верованиями всего народа, делаются принадлежностью одних ханжей. Осмысленные ими по-своему, верования эти живут до сих пор в лице стариц, юродивых, шутих, кликуш, богомолок, странниц; они живут и вообще в так называемой «русской женщине». «Русская женщина» не начинала еще своей христианской истории и лучшим доказательством на это служит жизнь Ивана Яковлевича.

Иван Яковлевич из Смоленских священнических детей[1], учился в духовной академии, потом жил в Смоленске, занимаясь управлением чего-то, что-то наделал и ушел в лес, решившись юродствовать. Крестьяне нашли его в лесу копающим палкою землю, без шапки и без всякого имущества; они построили ему избушку, стали к нему ходить и скоро имя Ивана Яковлевича сделалось известным во всей окрестности. Такое начало подвижнической жизни Ивана Яковлевича было чисто в древнерусском духе. Тогда, обыкновенно, все старцы и старицы уходили в лес, в пустынные места, в особенности на север Новгородской области; у них скоро являлась хижина, иначе келья; проходила по окрестности молва о совершавшихся там явлениях, в келье собиралось общество и т. д. Но хижине Ивана Яковлевича не суждено было никакого дальнейшего развития. Сорок три года тому назад, жила в Смоленске одна богатая и знатная барыня; у ней была дочь невеста, сговоренная за одного из военных, отличившихся в войне 1812 года. Свадьба уж была назначена, но невесте вздумалось съездить к Ивану Яковлевичу. Вот мать и дочь, взяв с собой няньку и девку, садятся в карету, запряженную в шестерик, едут в лес, входят в хижину Ивана Яковлевича и спрашивают у него: счастлива ли будет за мужем такая-то раба Божия? Иван Яковлевич, вместо ответа, вскакивает с своего места, где сидел, стучит кулаками о стол и кричит: «разбойники! воры! бей! бей!»[2]. Воротившись домой, невеста объявила матери, что она замуж за своего жениха не пойдет, потому что Иван Яковлевич назвал его разбойником. Узнав про неожиданный отказ, жених стал выпытывать у людей невесты причину и узнал, что его невеста была у Ивана Яковлевича, и что он сказал ей что-то очень дурное про ее жениха. Жених, это был Э — ъ, тотчас же отправился к Ивану Яковлевичу и, рассказывали мне, переломал ему ноги, а потом просил смоленского губернатора избавить общество от этого изувера, который расстраивает семейные дела. В Смоленске, разрушенном войною, не было тогда дома умалишенных, поэтому тамошний губернатор переписался с московским губернатором (эта переписка, вероятно, цела, — издать бы ее!), и вот Иван Яковлевич посажен в московский «безумный дом». Невеста Э-а замуж не выходила, а пошла в монастырь, была игуменьей и вела переписку с Иваном Яковлевичем. Ехал Иван Яковлевич в Москву, а слава его бежала впереди и распространяла слух, что едет пророк, чудесно все угадывающий и предсказывающий. И сорок три года прошло уж, как Иван Яковлевич, почитаемый равно москвитянками и смольнянками, предсказывает им о женихах, о выздоровлениях, исцеляет больных, пророчествует о морозах, о засухе, о бурях, о холере, о войне и т. п. Ему приносят дары, «с упованием некия пользы», но он, как некий идол, сам ничем не пользуется (т. е. не наживается), а все раздает окружающим его. Кроме того, при «безумном доме», в честь Ивана Яковлевича устроена «кружка», куда доброхотные датели влагают свои лепты, куда идут и несчастный грош бедной бабы, и алая бумажка богатой купчихи…. Приносимые же ему дары состоят, обыкновенно, в калачах, яблоках, и нюхательном табаке. Принятые Иваном Яковлевичем, они освящаются в его руках, и потом раздаются всем приходящим к нему и производят мнимые чудеса. Недавно, по делам службы, был у Ивана Яковлевича М. Г. П. Д., господин В., и заметил окружавшим его, что он просто ханжа. Тут была одна барыня, приехавшая к Ивану Яковлевичу из Смоленска. Услыхав голос неверия, она сочла своим долгом обратить неверующего на истинный путь, подошла к г-ну В. и рассказала ему, как Иван Яковлевич исцелил ей палец, который медики единогласно присудили отрезать. Медики объявили ей, что если она не отрежет пальца, то скоро нужно будет резать ей всю руку. Несколько дней продолжалась ужасная боль в ее пальце и не знала она, что ей делать и куда деваться. И вдруг вспомнила, что в ее комоде лежит сверток табаку, подаренного ей Иваном Яковлевичем, с надписью: табак от Ивана Яковлевича. Она велела подать себе этот табак, посыпала им палец, и, чудо! палец тотчас же перестал болеть и скоро зажил. «Таким образом, все наши медики, продолжала она, шарлатаны, а Иван Яковлевич — святой человек». Кроме нюхательного табаку, другим, так сказать, символом нездешнего духа Ивана Яковлевича служат записочки, которые он раздает приходящим. Записочки эти тоже остаток древнерусских верований. Мифическая Фрея владела ожерельем, в котором была заключена чарующая сила. Ожерелье Фреи заменилось у нас монистом, которым украшали куклу, представлявшую купалу (русалку) и пятницу (Тер. V. 80; VI, 58). Одного происхождения с этими монистами писанные молитвы пятницы, которые носились на шее (подобно ладонкам) от разных недугов, например от лихорадки. Вообще же, древняя Русь особенно питала глубокое почтение ко всякой писанной букве. Записочки Ивана Яковлевича носят на кресте; они исцеляют от зубной боли, но главное, по смыслу написанного в них, угадывается судьба. Пишет Иван Яковлевич очень хорошо, но нарочно делает каракульку вместо слов, чтобы в его писании было больше чудесного. С этой же целью употребляются им греческие и латинские слова. Пророчества его и записочки всегда загадочны до отсутствия всякого смысла; в них можно видеть все, и ничего не видеть, а потому, объясняемые с известною целью, они постоянно сбываются. Вот пункт, на котором никак не собьешь его поклонниц! Но, говорят, что Иван Яковлевич теперь уж редко сам пишет эти записки, и что писанием их занимается бывающий ежедневно у него богаделенный диакон, который и собирает материалы для жития Ивана Яковлевича. Из других способов, которыми передается врачующая сила Ивана Яковлевича замечательны следующие: девушек, он сажает к себе на колени и вертит их; пожилых женщин он обливает и обмазывает разными мерзостями, заворачивает им платье, дерется и ругается, без сомнения, придавая тому и другому символическое значение. Княгиня В-ая умирала и лекаря отказались ее лечить. Вот она велела везти себя к Ивану Яковлевичу; вошла к нему, поддерживаемая двумя лакеями, и спрашивает о своем здоровье. В это время у Ивана Яковлевича были в руках два большие яблока. Ничего не говоря, он ударил княгиню этими яблоками по животу, с ней сделалось дурно и она упала; еле-еле довезли ее домой и, чудо! на другой день она была здорова!