Нина Берберова - Александр Блок и его время Страница 2

Обнаружив, что он в нее влюблен, Александра удивилась, но почувствовала себя польщенной. Он просил ее руки: она отказала, полагая, что не сумеет составить счастье подобного человека. Он перестал у них бывать; тогда она ощутила тягостную пустоту. Только теперь поняла она, насколько ей нравились блестящие выпады, ирония, парадоксы, безупречная логика и живой ум молодого Блока. И, когда он появился снова, она поразила его любезным обхождением. Последовало объяснение, затем было объявлено о помолвке, и вот уже любимая дочь, душа всей семьи, покинула отчий дом.

Закрылись широкие окна, за которыми было столько интересного — пароходы, ялики, барки, катера; здесь смешливая баловница кружилась в танце, напевала, словно птичка, радуясь жизни и благодаря за нее Господа. Отец погрузился в свои гербарии, молчал, скрывая тревогу. Мать, старая няня, младшая сестра с нетерпением ждали вестей из Варшавы. Но письма приходили редко и были краткими. Александра счастлива с мужем; она ждала ребенка, но он умер сразу после родов; впрочем, она не теряла надежды иметь детей.

В Варшаве Александра сильно изменилась. Богатое воображение, впечатлительность, неуемная жажда вольной и беспечной жизни не дали ей ужиться с таким тяжелым человеком, каким оказался ее муж — ревнивый, угрюмый, с изменчивым нравом, любивший ее не как жену, а как жертву, оказавшуюся в полной его власти. Долгими вечерами в их квартире в мрачном предместье Варшавы, отпустив служанку, закрыв окна и двери, он изводил бедняжку, еще не вполне осознавшую, с чем она столкнулась. Нередко он поднимал на нее руку; не позволял ей иметь ни друзей, ни собственного мнения — он желал быть центром ее вселенной. Бывали дни и ночи, когда его страсть, его нежность давали ей передышку, и тогда она вновь проникалась к нему доверием, чувствовала себя счастливой. Но из-за пустяка вспыхивали дикие сцены. И сразу его голос становился громким и угрожающим, взгляд — жестким; он осыпал ее страшными упреками. Им овладевала безумная ярость. В свои восемнадцать лет, в полном одиночестве, с которым она никак не могла свыкнуться, в чужом городе, она чувствовала себя совершенно бессильной перед этим странным человеком, внушавшим ей несказанный ужас. Так, в слезах, протекли два года.

Весной 1880 года они приехали в Петербург. Александра вновь ждала ребенка; ее трудно было узнать.

Блок с блеском защитил магистерскую диссертацию «Государственная власть в европейском обществе». В России он стал первым социологом, писавшим о классовой борьбе.

Бекетовы не пожелали, чтобы Александра ехала с ним; он возражал, но родные не уступали. Он один вернулся в Варшаву.

«Вокруг Александра Львовича — „дяди Саши“, как у нас его называли, — выросло в нашей семье множество сказаний. Встречаться с ним нам, детям, было довольно страшно. Еще до первой из этих встреч я успел подслушать, что он живет где-то очень далеко, в Варшаве, живет совершенно один, в грязной, странно обставленной квартире. От него убежали две жены. Он их бил, а одной даже нож приставлял к горлу. Пробовал будто бы истязать и детей. И детей от него увезли.

В альбоме была его фотография. Он на ней очень красив, повернут в профиль — еще молодой. „Жестокий“ взгляд, угрюмо опущенное лицо как нельзя более соответствовали страшным рассказам о Варшаве, одинокой квартире и ноже.

Когда он — впервые на моей памяти — появился у нас, то оказалось, что наружность у него совсем не такая величаво-инфернальная, как я себе представлял. Он был не очень высок, узок в плечах, сгорблен, с жидкими волосами и жидкой бородкой, заикался, а главное — чего я никак не ожидал — он был робок, совсем как бабушка. Садился в темный уголок, не любил встречаться с посторонними, за столом все больше молчал, а если вставлял словечко, то сразу потом начинал смеяться застенчивым, неестественным, невеселым смехом…

Я был у него в его варшавской квартире. Он сидел на клеенчатом диване за столом. Посоветовал мне не снимать пальто, потому что холодно. Он никогда не топил печей. Не держал постоянной прислуги, а временами нанимал поденщицу, которую называл „служанкой“. Столовался в плохих „цукернях“. Дома только чай пил. Считал почему-то нужным экономить движения и объяснял мне:

— Вот здесь в шкапу стоит сахарница; когда после занятий я перед сном пью чай, я ставлю сюда чернильницу и тем же движением беру сахар, а утром опять одним движением ставлю сахар и беру чернильцу.

Он был неопрятен (я ни у кого не видел таких грязных и рваных манжет), но за умываньем, несмотря на „экономию движений“, проводил так много времени, что поставил даже в ванной комнате кресло:

— Я вымою руки, потом посижу и подумаю…»[2]

Глава II

16 ноября[3] 1880 года в Петербурге Александра Андреевна, навсегда расставшись с мужем, родила сына — Александра Блока.

С самого рождения его окружали бабушка, прабабушка, мать, тетки, няня. Безграничное, чрезмерное обожание, чуть ли не культ!

Стоило ему заплакать — и сам профессор Бекетов брал его на руки, прохаживался с ним по всему дому, показывал кораблики на реке. На всю жизнь у него осталась необычайная тяга к кораблям. Дедушка стал его первым другом: с ним они играли в разбойников, переворачивая вверх дном всю квартиру, ходили на прогулки, из года в год все более продолжительные. Возвращались голодные, перепачканные, зато с трофеями: какой-нибудь необыкновенной фиалкой или неизвестной разновидностью папоротника.

Раннее развитие и красота мальчика восхищали почтенных профессоров. Менделеев познакомил его со своей дочкой, годом моложе его. На набережных прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми, гулявшими под присмотром нянь.

До чего же он хорош на своей первой фотографии: тонкое личико, большие глаза, светлые кудри и широкий кружевной воротник!

В пять лет он еще был болтливым и тогда же сочинил свои первые стихи:

Зая серый, зая милый,Я тебя люблю.Для тебя-то в огородеЯ капустку и коплю.

И еще:

Жил на свете котик милый,Постоянно был унылый, —Отчего — никто не знал,Котя это не сказал:

Он дружил со всяким зверьем: дворовыми псами, ежами, ящерицами. И не ведал, что такое враг, ведь все окружающие были к нему добры. Но дороже матери он никого не знал.