Алэн Польц - Женщина и война Страница 2

Сейчас я вспоминаю, что в то время шли разговоры о новом секретном оружии... Что случилось бы, окажись тогда у немцев атомная бомба? Насколько мне известно, Венгрия фигурировала в списке не народов-слуг, Dienstvolk, а наций, подлежащих истреблению. Такова была гитлеровская классификация народов. Как могли стать ее жертвой евреи? А немецкий народ - как мог он стать убийцей? И не успели мы прийти в себя, как на смену фашизму пришел сталинизм, истребляя миллионы во имя идей классовой вражды. Как могли пасть ее жертвой русский народ и столько народов мира?

Ответа для меня не существует. Лишь один: "Господи, помилуй нас!"

Когда дядя Енё с женой и Марци уехали и Мами{1} перебралась к нам, Лапочка вдруг развеселилась.

Может, настроение у нее поднялось оттого, что в комнате остались только мы с Мами (мужчины опять были на охоте); она принялась скакать - прямо в пляс пустилась. Огромными прыжками она перескакивала через стулья, взлетала в воздух. Мы с Мами смеялись, глядя на нее. Я как раз хотела подать кое-что к праздничному ужину и посмотреть, как дела у наших "поваров", когда мы услышали шум моторов. Мы очень удивились: ведь, насколько нам было известно, сюда, на гору, машины еще никогда не поднимались. Даже лошадям было трудно втащить наверх телегу. Мы выскочили наружу. Перед домом стояли две немецкие военные машины. Одна была вроде грузовика, но все-таки не грузовая. Из нее выпрыгнули трое офицеров, я разглядела головы нескольких солдат. Моторов они не глушили. Офицеры подошли к нам и потребовали, чтобы мы немедленно сели в машины: через пару часов здесь будут русские. Из этого дома жандармы устраивали облавы на партизан (на самом деле к нам они заходили погреться), и в отместку нас всех здесь перережут, а дома спалят дотла.

Мами так побледнела, что едва могла переводить слова немца, и беззвучно разрыдалась. "Здесь нет мужчин, - ответила я, - мы не можем уехать, пока они не вернутся". - "Они не вернутся", - уверенно заявили офицеры. "Я не поеду", - сказала я. "Тогда я тоже остаюсь", - добавила Мами.

Я побежала в дом и спросила остальных, что они хотят делать. Конечно же, уезжать они не хотели. Им, евреям, было бы непросто принимать помощь от немцев.

Последовали поспешные уговоры, но я только качала головой: "Ich kann nicht deutsch sprechen und ich gehe nicht"{2}.

Тогда они спросили, есть ли у нас оружие. "Это - пожалуйста", отвечала я и с готовностью, даже с радостью отдала все оружие, что было в доме: от дорогих бельгийских охотничьих ружей до русских автоматов, все патроны, шомпола и, конечно же, гранаты. Я просто поразилась, когда двое солдат вынесли патроны и гранаты; я выбрасывала их в корзину для дров, она заполнилась наполовину. Гранаты я особенно ненавидела. Однажды, когда у нас еще были жандармы, Марци вбежал в комнату, скинул рубашку и сказал: "Не сердитесь, но мне надо раздеться; выньте мне побыстрее из спины осколки". Я вытащила из его спины семнадцать деревянных щепок. Одного жандарма ранило в лицо, его перевязали товарищи. Ранило и еще кого-то из наших (уже не помню, кто это был) в голову. Во время этой операции руки у меня дрожали, так что мне помогал дядя Енё. Они говорили, что Янош не пострадал; но я не могла этому поверить: тогда почему его нет?

А произошло следующее: они заинтересовались, как устроена советская ручная граната - тогда они только что захватили такие у партизан, - и разобрали ее, а взрыватель загорелся. От взрыва раскололась столешница. Они тут же бросились на пол лицом вниз. Так щепки и попали Марци в спину. На столе лежали еще три неразобранные гранаты; если бы они тоже взорвались, никто из тех, кто был в комнате, не остался бы в живых.

Словом, я была рада, что сдала оружие. Немцы быстро погрузили его в машину. Один из офицеров протянул мне руку. Когда я взяла ее, он резко схватил меня за руку и втолкнул в машину. Я стала яростно отбиваться, вырвалась, выпрыгнула из тронувшейся машины. Конечно, я упала на землю, но тут же вскочила и погрозила им кулаком.

Эта сцена до сих пор меня забавляет. Кому я могла угрожать в машине с солдатами, набитой оружием?

Впрочем, немцы могли бы забрать нас с собой насильно, если бы захотели. Но почему же они хотели, чтобы мы поехали с ними? Почему втащили меня в машину? Над этим я часто ломаю голову. Если они хотели разграбить дом, они могли это сделать и так. В случае сопротивления они могли перестрелять нас из сданного мной советского автомата, а потом свалить все на партизан разве что их вообще кто-нибудь стал об этом спрашивать! Может, им действительно было жаль нас, и они хотели нас спасти?

Наконец вернулись мужчины. Какая радость, какое счастье! "Ах, эти немецкие свиньи!.." Как, я сдала оружие?! Они так разозлились, что чуть не разорвали меня. Что нам делать без оружия? Что с нами теперь будет? (Я была рада, что мы избавились от оружия, но помалкивала.) Между тем у одного из французов в кармане остался маленький пистолет. Тогда мы еще об этом не знали. Он ничего не говорил.

А я наряжала рождественскую елку. Только мы зажгли свечи, как в дверь постучали венгерские солдаты-дезертиры. Мы впустили всех. Такой у Яноша был принцип (и у меня тоже). Разве можно оставлять человека на улице, в зимнюю стужу, без помощи? Мы наскоро переодели их в штатское. Солдатскую форму забросали навозом.

Я раздала всем рождественские подарки, шоколад, сигареты, карандаши, каждому достался праздничный ужин и вино. Бедняги, они благодарили нас со слезами на глазах.

Такой у нас был сочельник. Растроганные, мы праздновали Рождество Христово, ожидали Спасителя. А вокруг - заснеженный лес и шестнадцать собак... Они получили по куску колбасы из оленины. Конечно, пили мы и вино. Все обняли нас, расцеловали, и мы вернулись в свою комнату. Мами укрыла меня одеялом и снова поцеловала. Янош не промолвил ни слова. После того, как погасили свет, я ждала, прислушивалась. Напрасно! Он не пришел, не позвал меня. Я забралась к нему под одеяло. "Иди к себе, - сказал он, - Мами услышит". Меня вдруг забила такая дрожь, словно начался озноб. Я сжала зубы, но не смогла ее унять. Не говоря ни слова, я легла обратно на свой матрас. Заснуть я долго не могла. На следующее утро проснулась с тяжелым сердцем. Первый день Рождества! Для меня это всегда был радостный семейный праздник. Свет, сияние, смех. (У меня было много братьев, сестер.) Я с трудом держала себя в руках. Завтракали мы в полном молчании.

То утро глубоко врезалось мне в память. На мне был длинный, до полу, красный блестящий пеньюар - по случаю праздника. Намазывая хлеб медом, я выглянула на улицу, в снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Во дворе я разглядела две занесенные снегом фигуры - верхом, в маскировочных халатах с капюшонами, словно видение!