Павел Фокин - Чехов без глянца Страница 2

И хотя внешне Чехов напоминал «русского мило­видного парня, какие повсюду встречаются в зажиточ­ных крестьянских семьях» (Г1. А. Сергеенко), по харак­теру и типу поведения он ближе к «немцу». Семейное

предание гласило, что Чеховы — обрусевшие выходцы из Богемии. Пусть всерьез эту версию никто не прини­мал, она удивительным образом сказалась в судьбе пи­сателя. Во всяком случае знаменитая чеховская скрыт­ность, его неизменное спокойствие и самообладание, деликатность, точность и аккуратность, склонность к систематизации и каталогизации, пристрастие к сло­варям и справочникам, неустанный практический ттте- рес к жизни, ирония и скепсис, материализм, хозяй­ская жилка и расчет, наконец, его жизнерадостность, горячая любовь к России, русской водке и пирогам — все это скорее свойственно русским инородцам, чем коренным русакам.

Вот и собрание своих сочинений он доверил пи­терскому немцу Марксу, а не Суворину, с которым дру­жил много лет, у которого постоянно печатался и ко­торого искренне любил, потому что «Маркс издает великолепно. Это будет солидное издание, а не мизе­рабельное» (письмо М. П. Чеховой 27 января 1899).

Даже в том, что он умер в Германии есть какая-то «фрейдовская» проговорка судьбы.

Чехов — единственный русский классик, не напи­савший ни одного романа. А ведь одно время так хо­тел! С самого начала писательской карьеры мечтал об этом. Только об этом. Примечательно, что первая по­явившаяся в печати юмореска (подписанная еще даже не «Чехонте», а просто «Антоша») называлась «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. д.». Многоопытный читатель, он уже тогда знал «формулу романа».

Впрочем, в первое время было не до того. Обстоя­тельства жизни побуждали писать много и коротко. Приходилось сочинять чуть ли не каждый день — шут­ки, анекдоты, сценки, разную юмористическую мс- лочь, обслуживая ради денег десятки неиритязатель- 11

ных еженедельников и газет вроде «Стрекозы», «Бу­дильника», «Зрителя», «Осколков»... Чехов рассказы­вал Суворину, что «один из своих рассказов написал в купальне, лежа на полу, карандашом, положил в кон­верт и бросил в почтовый ящик». Нет сомнений, что таких «творческих историй» за плечами «Антоши Че- хонте» были сотни.

В 1886 году появилась первая значимая книга Чехо­ва — сборник «Пестрые рассказы»: 87 текстов самого разного содержания. Это всё были литературные опу­сы «Антоши Чехонте» (его имя значилось на облож­ке), смешные и забавные, но сама книга выглядела весьма внушительно. Озадаченный рецензент писал: «„Пестрые рассказы" появились в виде тяжеловесного тома в восьмую долю листа большого формата, точь-в- точь исторические монографии или какая-нибудь ака­демическая работа. Просто страшно в руки взять та­кой томище, а пробежавши два-три рассказца, не зна­ешь, куда деваться с огромною книжищей, — в карман не лезет, в дорожную сумку не впихаешь...» Какая иро­ния судьбы! Впрочем, как и повод для удовлетворения авторского самолюбия будущего романиста — не без гордости подписал сам себе один из экземпляров: «Ува­жаемом)' Антон)- Павловичу Чехову от автора».

В 1888 году Чехов получил Пушкинскую премию, но все равно не чувствовал себя полноценным писате­лем. Без романа-то! С задором писал Суворину: «Если опять говорить по совести, то я еще не начинал своей литерат<урной> деятельности, хотя и получил пре­мию. У меня в голове томятся сюжеты для пяти пове­стей и двух романов. Один из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев бьггь написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды. Все, что я писал до сих пор, ерунда в сравне­нии с тем. что я хотел бы написать и что писал бы 12 с восторгом».

Почти полтора года Чехов пытается писать роман, то с энтузиазмом, то остывая и отступаясь. В марте 1889-го Чехов отчитывается Суворину: «Я пишу ро­ман!! Пишу, пишу, и конца не видать моему писанмо. Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и со­кратив то, что уже было написано. Очертил уже ясно девять физиономий. Какая интрига! Назвал я его так: „Рассказы из жизни моих друзей", и нишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действую­щих лиц. У каждого рассказа особое заглавие. Не ду­майте, что роман будет состоять из клочьев. Нет, он будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо будет органически необходимо».

По весне даже показалось, что финал близок. «В но­ябре привезу в Питер продавать свой роман», — пишет он 14 мая А. Н. Плещееву и добавляет: «Продам и уеду за границ)', где, а 1а Худеков, задам банкет Лиге патрио­тов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, бу­дет в газетах специальная телеграмма». Но уже летом энтузиазм Чехова сникает, а потом и вовсе сходит на нет. Более серьезных попыток писать роман Чехов уже не предпринимал.

«Широкая рама как будто ему не давалась, и он бро­сал начатые главы, — вспоминал Суворин. — Одно вре­мя он все хотел взять форму „Мертвых душ", то есть поставить своего героя в положение Чичикова, кото­рый разъезжает по России и знакомится с ее предста­вителями. Несколько раз он развивал предо мною ши­рокую тему романа с полуфантастическим героем, ко­торый живет целый век и участвует во всех событиях XIX столетия». Но замыслы так и остались втуне.

Не состоялась и диссертация, которая тоже была задумана с размахом: «Врачебное дело в России».

В поисках эпоса Чехов предпринял кругосветное пу­тешествие через Сахалин и Цейлон — земные вопло­щения ада и рая. Он преодолел тысячи верст, повидал тысячи лиц. вобрал в свою душу тысячи людских судеб. Покидая Сахалин, Чехов писал Суворину: «...Я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населе­ния. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи кар­точную систему, и мною уже записано около десяти ты­сяч человек каторжных и поселенцев. Другими слова­ми, на Сахалине нет ни одного каторжного или посе­ленца, который не разговаривал бы со мной». Он совершил самый настоящий подвиг и сам стал героем эпоса. А роман не давался.

По итогам поездки написал пространный очерк «Остров Сахалин». Вложил в него всю душу. 'Грудился несколько лет. Тщательно, терпеливо, с бережной от­ветственностью. Хотел создать нечто, подобное той картине, которая поразила его воображение в Ве­неции, куда он поехал вскоре после возвращения из далекого странствия. Там. среди непрерывного кар­навала красок, света и музыки, в одном из музейных залов, он вдруг оказался перед грандиозным и мучи­тельным творением выдающегося венецианского жи­вописца эпохи Возрождения Витторе Карпаччо — картиной «Распятие и умерщвление десяти тысяч душ на горе Арарат» (1515). В основе ее сюжета — ис­тория из первых времен христианства. Многофигур­ная композиция представляет собой энциклопедию человеческих страданий и мук. Несмотря на оби­лие персонажей, на картине отсутствует «массовка», все эпизоды индивидуализированы, каждый мученик предстает в полноте своей личной трагедии. Карпач­чо, мастер живописного рассказа, на исходе творчес­кой карьеры создал произведение, в котором нашел выразительную форму эпического обобщения. Точно сам Бог послал Чехову эту встречу с великим масте­ром - в помощь и наставление. Но, когда «Остров Са­халин» вышел из печати, один из друзей Чехова, дви­жимый самыми добрыми и искренними намерения­ми, очень серьезно, без каких либо шуток, предложил представить ее в ученый совет университета в качест­ве диссертации!