Владимир Рекшан - Ленинградское время, или Исчезающий город Страница 2

…И еще я старательно собираю марки и жду, когда объявят коммунизм. Тогда я пойду на угол Невского и Литейного – там специализированный магазин «Филателист» – и наберу кучу китайских марок задаром. Я жду, жду, жду и перестаю ждать. Теперь марок у меня нет, потому что коммунизма так и не объявили.

Радио в нашей комнате работало постоянно. Что-то я понимал, что-то запоминал, заполняя пустоты детской памяти. Точно воссоздаю картину: я в комнате один, в динамике строгий мужской голос всякую фразу заканчивает словами: «И примкнувший к ним Шипилов!» Это для меня вовсе не анекдот. Перед глазами явственно возникает наша вытянутая комната с высоким потолком, изразцовая печь в углу, узкий шкаф, отделявший родительскую кровать от бабушкиной. Кажется, что через десятилетия слышится скрип паркета в коридоре, сырой запах борща на коммунальной кухне. Целый пейзаж, а точнее, натюрморт. Много хороших, теперь навсегда умерших вещей и «примкнувший к ним Шипилов».

Чуть позже появился у нас телевизор с маленьким экраном и большой линзой, которая этот экран увеличивала. Мой дедушка Северин Андреевич придумал приклеивать к линзе цветные прозрачные пленки – телевизор сразу становился цветным.

Меня любили кондуктора автобусов, а в трамваях относились безразлично. Когда я ехал к дедушке с бабушкой на Большой проспект, то брал с собой кляссер с марками и, сев в автобус, показывал новые приобретения кондуктору. За проезд с меня денег не брали… Сколько мне было лет в тот вечер? Лет семь. Не больше. Почему я сел на трамвай? Не знаю… Холодный зимний вечер быстро потушил свет. Скоро я стал понимать, что трамвай катит не туда. Вместо того чтобы свернуть от Финляндского вокзала на Петроградскую, он погнал в сторону Политехнического института. По тем временам этот район – глухая окраина. Я вышел на кольце и побрел вдоль рельс обратно в город, стесняясь сесть в трамвай – денег мне дали на билет в один конец. Стеснительность всю жизнь меня подводит. Шел я долго, превращаясь по пути в ледышку. И все-таки добрался. Родня билась в истерике, когда я появился в квартире на Большом проспекте. Увидев меня, биться перестала и начала смеяться и плакать. Вот сейчас поставлю точку и засмеюсь, а затем заплачу.

Дед Северин учил меня играть в шахматы. Иногда после общего застолья садились играть в лото на деньги. Ставили по копеечке. Случалось, родственники оставались на ночь. И мы укладывались на всякие матрацы: человек десять в одной комнате.

Двенадцатое апреля 1961 года. Звонкий и солнечный день. Я играл в фантики возле кинотеатра «Спартак». Что-то стремительное и яркое случилось вокруг. Народ перебегал с места на место с криками: «Гагарин! Гагарин!» Мои представления о космосе связаны с детством, и я не верю в то, что он ледяной и безвоздушный.

По соседству с нашим домом номер двенадцать, в «четырке», имелось нечто вроде детской площадки с горкой, фонтанчиком, бомбоубежищем и песочницей. В тупичке двора располагались гаражи, возле которых зимой вырастали снежные крепости. Однажды я подрался там с Мишкой Финкельштейном, главным другом детства. Мы дрались и обзывались: «Латышская свинья!.. Жидовская морда!..»

Отец, узнав о словесном содержании потасовки, выпорол меня морским ремнем, проведя урок интернационального ленинградского воспитания, дав ответ на пресловутый «еврейский вопрос» раз и навсегда. Интересно, кстати, а Мишке родители таким же образом наваляли?..

Через много-много лет, бражничая с литераторами неподалеку, я потащил компанию в «четырку» посидеть и попить вина. Пройдя через арку, подошли к стене – там раньше стояли гаражи и наши снежные крепости. Осталась от всего лишь прогнившая скамейка. Сели на нее и стали балагурить. Вдруг я увидел во дворе на крыше двухэтажного флигеля телекамеру, обращенную прямо на нас. Под телеобъективом выпивать неуютно. Пошли через арку обратно на Кирочную. Медленно и верно камера стала поворачиваться и смотреть нам в спины… И лишь после я догадался, что за кирпичной стеной находится теперь американское консульство. На самом же доме номер двенадцать висит мемориальная доска. Оказывается, в той квартире, где я вырос, весной 1917 года Ульянов-Ленин провел собрание, разъясняя Апрельские тезисы. Ленин и консульство появились недавно. Поэтому детство мое прошло безоблачно.

С полной ответственностью заявляю: в детстве я был лунатиком. Выходил по ночам из коммунальной квартиры на лестницу, старался пробраться на крышу и погулять под луной. Родители установили дежурство и ловили меня.

В нашей квартире жил профессор истории. Он давал мне читать толстые книги. Разные монографии о вотчинном хозяйстве Киевской Руси. Родители восторгались, а мне нравились их похвалы. Видимо, книжек я «перечитал». Мама отвела меня, третьеклассника, к врачу, и тот, поцокав языком, сказал: «У мальчика умственное развитие опережает физическое».

Через год меня отдали заниматься спортом, и я стал в итоге профессиональным спортсменом. Несколько лет даже был молодой звездой мирового класса. Ходить по ночам перестал. И теперь не хожу. Видимо, физическое развитие сравнялось с умственным. Или даже опередило его.

Иногда мне жалко, что я не лунатик.

Иногда, проходя по Кирочной улице, мне хочется свернуть в какой-либо из дворов и окунуться в детство. Но дворы теперь закрыты – приходится жить сегодняшним днем.

Идет, однако, второе десятилетия нового тысячелетия. Информационное общество кипит в социальных сетях. Пишет вдруг ВКонтакте незнакомый мужчина: «Привет, помнишь, ты учился в четвертом классе, а я в третьем. Встречаешь кого из наших?»

Нет, никого я не встречаю. Для меня ведь это – исчезающий город.

Моритури те салютант!

После полета Гагарина жизнь стала стремительно изменяться.

Стесненность тогдашних жилищных условий мной не ощущалась: другого быта я просто не знал. И тут бабушке дали комнату – она переехала на окраину в район Сосновского парка. Где-то через месяц после ее переезда отец вернулся с работы и, когда мы сели ужинать, сказал маме:

– Мне квартиру предложили. Но, пожалуй, стоит отказаться. Все у нас теперь хорошо.

– Как это? Какую квартиру?

Мама стала отца допрашивать и выяснила, что ему предлагают двухкомнатную квартиру в новом районе. Теперь такие дома презрительно называют «хрущебами». А в начале 60-х это был настоящий бытовой прорыв в жизни Ленинграда. В городе началась серьезная «движуха»: десятки тысяч семей выезжали из коммуналок исторического центра в новые районы.

Когда зашла речь о возможном переезде, я стал сопротивляться: во дворе, мол, друзья, в школе друзья…