Марк Твен - Из записных книжек 1865—1905 Страница 2

Все это, впрочем, относится только к двум последним десятилетиям жизни Твена. На Миссисипи и потом в Неваде, где острое перо журналиста местной «Территориал энтерпрайз» принесло ему обожание рядовых подписчиков и ненависть изобличенных проходимцев, Твен был другим: насмешливым, лукавым, обожающим розыгрыши, причем довольно жестокие (вроде оповещения читателей о кошмарном случае с другим корреспондентом газеты, якобы упавшим с лошади и оставшимся калекой, хотя на самом деле тот просто уехал в отпуск). Он и позднее, уже в годы, к которым относятся самые резкие записи, иной раз позволял себе то подшучивать над Ноем, придумавшим «крайне бестолковое сооружение», именуемое ковчегом, то определять истинные масштабы прогресса (верней, регресса) тем, что шестьдесят лет назад слова «оптимист» и «дурак» еще не были синонимами. Не предназначая свои записные книжки для печати, он все же иногда вносил несколько штрихов, по которым будущие читатели смогли бы себе представить, какой мощный комический талант дала Твену природа, — даже если бы об этом таланте им пришлось судить только по заготовкам и наброскам, заполняющим блокноты.

Вот запись 1883 года, первый очерк сюжета, который известен всем, знающим один из шедевров Твена — «Янки при дворе короля Артура», роман, законченный им шесть лет спустя. Твен вообразил себя, человека просвещенного девятнадцатого столетия, перенесенным на тысячу двести лет назад, в легендарные времена рыцарей Круглого стола. Этот прыжок назад во времени он представил не умозрительно, но совершенно реально, со множеством бытовых подробностей: только так могло заработать его воображение. Но когда оно получало для себя пищу, остановить буйную фантазию Твена было невозможно. Одна комическая деталь рождается за другою — это как снежный ком, несущийся с горы. Из-за лат все время чешется тело, но руки скованы, движения неуклюжи, да еще нет карманов, а значит, не воспользуешься платком, если насморк. Грохот при каждом движении. На солнце — как на ростере, в мороз — как в рефрижераторе. А вдруг прямиком в броню угодит молния?

Твена, главным образом, и помнят по такого рода бурлескным страницам, по этим феериям смеха, непревзойденным мастером которых он остается вот уже более столетия. При этом, однако, не так часто вспоминают, что тот же «Янки» — книга, в общем и целом, не столько смешная, сколько печальная или, по меньшей мере, элегическая. Американец-механик Хэнк Морган, волей автора перенесенный в патриархальную эпоху, когда понятия не имели ни об электричестве, ни о прочих чудесах современной техники, вволю натешится своим могуществом среди невежественных и беспомощных рыцарей, однако, вернувшись в свою благоустроенную среду, вдруг почувствует, что ее преимущества, казавшиеся такими очевидными, на самом деле относительны. Что-то очень существенное этой прогрессивной эпохой утрачено — может быть, романтика, хотя у Твена она всегда вызывала скептическое отношение, а может быть, сознание небесцельности бытия, в котором рыцарям, искавшим чашу Грааля, не отказывал даже Твен при всем его неприятии христианской доктрины. Так или иначе, комедийное буйство увенчано философским размышлением, позволяющим ощутить настоящую — и для Твена все менее и менее внушающую энтузиазм — природу вещей на земле.

В записных книжках впервые намечены основные мотивы этого размышления, которое с ходом времени все более плотно заполняет собой твеновское творчество. Оно не перестало быть достоянием искусства смеха, просто сам смех Твена менялся, постепенно утрачивая ту ноту ничем не омраченной радости, которая так выделялась в раннюю пору. В каком-то смысле это была утрата, но в каком-то, напротив, приобретение, потому что качество смеха стало другим: теперь он заставлял задумываться о вещах невеселых, но, вероятно, самых существенных — об истинных и ложных ценностях человеческой жизни. Твен до самого конца отстаивал ценности реальные и верил, что для этого смех незаменим. Об этом тоже есть несколько ставших знаменитыми строк в записных книжках: «Ни одно божество, ни одна религия не выдерживает насмешки. Церковь, аристократия, монархия, живущие надувательством, встретившись с насмешкой лицом к лицу, — умирают».

Алексей Зверев

1865

Во Французском ресторане в Ангеле[1] каждый божий день фасоль и кофе на завтрак и на обед; кофе жидкий, мерзкий на вкус. Джим Гиллис сказал официанту: «Вы ошиблись, я заказал кофе, а это позавчерашние помои»[2].

Счастливо спасся. Темная дождливая ночь. Я подошел к самому краю обрыва. Скала в тридцать футов. Стоял на краю обрыва пять или шесть секунд, раздумывая, шагать ли еще; потом услышал, как вода падает вниз в ущелье. К этому времени попривык к темноте и понял, что если бы шагнул чуть пошире, то был бы уже на дне пропасти.

Поселок Ангел. Дождь, буря. Во Французском ресторане фасоль и помои на завтрак, помои и фасоль на обед, на ужин то и другое в разогретом виде.

Весь день льет дождь. Кормят по-прежнему.

То же.

Дождь, фасоль и помои. Для разнообразия — бифштекс. Пытался отгрызть кусок — без успеха.

Тот же рацион, та же погода; ходил на нашу заявку, обратно пришлось бежать.

Дождь и ветер круглые сутки. Фасоль и помои три раза в день. Прибавилось какое-то месиво, которое француз именует «рагу». К черту такое рагу!

Все по-прежнему. Погоду мы должны терпеть хочешь не хочешь, но фасоль и помои терпеть не обязаны. Так утверждает Джим Гиллис. О господи!

Перебрались в новый, только что открывшийся трактир. Приличная еда и кофе, который честный христианин может пить, не обрекая себя на вечные муки. Сегодня приехал Дик Стокер[3] из Таттлетауна в Туолумне.

Кольман и его скачущая лягушка[4]. Поспорил с незнакомцем на 50 долларов. У незнакомца не было своей лягушки, и Кольман ушел на поиски.

Пока он ходил, незнакомец наполнил лягушку К. дробью, и она не смогла прыгнуть. Лягушка незнакомца выиграла состязание.

Обедали у француза, чтобы показать Дику, чем он нас кормит. Заказали «Адское варево», фасоль и помои. Француз готовит четыре супа, которые разрешается заказывать только в торжественных случаях. Они известны его посетителям под следующими названиями: «Адское варево», «Разжижение мозга», «Безумие», «Внезапная гибель». Описать их пером невозможно.