Пол Теру - Старый патагонский экспресс Страница 2

Я ни в коей мере не собирался превращать свою книгу в роман. Планируя эту поездку, я как раз заканчивал работу над романом «Дворец картин», где выдуманный персонаж Грэхэм Грин говорит: «Кем же надо быть, чтобы назвать путешествие одним из самых мрачных развлечений?» Это было летом 1977 года. Шесть месяцев спустя, морозным февральским утром, я покинул свой старый дом в Медфорде и сел на поезд до Бостона, потом на другой поезд, от Бостона до Чикаго, и так дальше. Небо было практически черного оттенка: на нем громоздились тучи, готовые разразиться бурей, какой еще никто не помнил на северо-востоке нашей страны. А я прочел об этой снежной буре уже в душной парно́́й Мексике. Как же легко мне удалось туда добраться! И я продолжал свой путь на юг на все более допотопных железнодорожных составах.

Будучи автором нескольких книг о путешествиях и хорошо разбираясь в собственных сильных и слабых местах, я уже имел общее представление о том, как должно выглядеть мое повествование. Более всего я стремился встретить необычных людей и вдохнуть жизнь в их образы в своей книге. Я представлял себе книгу как серию портретов, пейзажей и лиц. Меня всегда волновало визуальное восприятие моих читателей, и я недаром посвятил свой «Дворец картин» судьбе женщины-фотографа: бо́льшая часть ее высказываний о фотографии соответствует моим мыслям по поводу литературы. Я собирался наполнить свою книгу о Патагонии живыми голосами и лицами людей в их родной среде.

Мне везло на встречи с необычными людьми. Как раз в этот период события вокруг Панамского канала не сходили со страниц новостных изданий: президент Картер собрал конференцию, посвященную возвращению канала правительству Панамы. «Зонцы»[2] (по-моему, очень подходящее прозвище для этих личностей) были в ярости, в один голос обвиняя президента в предательстве. Я постарался найти более вменяемого человека для обсуждения этой проблемы и ряда других — мистера Рейсса, хозяина похоронного бюро в Горгасе. И еще многих: женщину, приехавшую в Веракрус за своим любовником, мистера Торнберри из Коста-Рики, ирландского священника, содержащего семейную церковь в Эквадоре, Хорхе Луиса Борхеса из Буэнос-Айреса. (Борхес тогда рассказал мне, что работает над историей жизни человека по имени Торп. Позднее я нашел этого персонажа в его рассказе «Память Шекспира».) Я старался запечатлеть портреты городов и деревень. Пожалуй, это можно заметить в книге: «Город Гватемала — чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину». Я всматривался, вслушивался и даже внюхивался и записывал все свои впечатления.

Мой друг Брюс Чэтвин признался, что сам отправился в поездку, чтобы написать «В Патагонии», после того, как прочел «Большой железнодорожный базар». Мне всегда было интересно, как он попал в Патагонию, — слишком необычное для него место. Он написал о том, как был в Патагонии, а я хотел описать, как добирался туда. Именно это было моей целью. Я понимал, что, добравшись до Патагонии, просто осмотрюсь и отправлюсь назад, домой. Для меня гораздо важнее было зафиксировать именно сам путь на этот край земли.

Как профессиональный писатель я не мог не воспользоваться богатейшими возможностями, которые открывало мне путешествие: встречи с неповторимыми персонажами и завораживающие пейзажи за окном. Я понимал, что все это непременно должно войти в мою книгу. А уж если они окажутся на этих страницах, то мне не останется ничего другого, как придать им художественную форму.

Самое сильное мое впечатление: дикие непроходимые джунгли, причем на удивление близко от Штатов. Моя кожа еще не забыла ледяного дыхания зимы в Новой Англии — и вот пожалуйста, всего через пару коротких недель я оказался в совершенно заброшенных местах, напоминающих первозданные райские кущи: ни дорог, ни заводов, ни домов, ни даже странствующих миссионеров! Человек может приехать сюда и начать все сначала: построить свой собственный город, создать свой собственный мир. Сильнее всего это ощущение было в Коста-Рике, о которой я написал:

«Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону».

Я представил, как эти же волны набегают на берега Соединенных Штатов, и вспомнил тех миссионеров и проповедников, которых встречал в пути. Запомнился монах-расстрига из Эквадора: духовный изгнанник, ведущий тайную жизнь далеко от дома. Я поклялся себе, что буду правдив в своей книге и непременно внесу в нее все и всех, кто покажется мне интересным. И однажды описав этого священника, я уже не мог снова использовать его образ для художественной прозы. Но в то же время мне было очевидно, что, как только я закончу эту книгу, меня одолеет желание начать роман о судьбах, заброшенных волнами на Москитовый берег, как обломки кораблей.

Итак, я добрался до Патагонии, а потом вернулся домой и написал книгу. Я сожалел о том, что так и не попал в Никарагуа — меня отговорили от посещения этой страны из-за бушевавшей там гражданской войны. Однако мне до сих пор обидно, что пришлось все же добираться самолетом от Панамы до Барранкильи и от Гуаякиля до Лимы. Я терпеть не могу самолеты и всякий раз, оказавшись на борту, с трудом переношу замкнутое пространство и охлажденный кондиционерами воздух — непременные атрибуты любого авиаперелета. А кроме того, меня раздражает чувство, что я упускаю самое важное и интересное, пролетая над страной. Воздушное путешествие слишком легко перемещает нас из одного места в другое и в то же время внушает подспудный страх и тревогу. Больше всего оно напоминает мне визит к дантисту: даже кресло в самолете напоминает кресло в кабинете дантиста! Передвижение по земле намного медленнее и сопряжено со многими трудностями, но, по крайней мере, эти трудности вполне человеческие и даже приносят удовольствие, когда их преодолеешь.