Кирилл Николаев - Жизнь и смерть Эдуарда Берзина. Документальное повествование Страница 2

В начале 30-х годов двадцатого столетия Колымой стали называть не только реку, но и территорию, к ней прилегающую — огромный край площадью примерно в миллион квадратных километров. Однако в то время слова «Магадан» не знал никто. Такого города не существовало.

Западноевропейские ученые и писатели издавна считали, что этот огромный кусок северной суши составляет часть Сибири. По их мнению, Сибирь — все, что за Уралом. Но российские ученые Сибирь доводят лишь до Байкала. Дальше — Дальний Восток. Так что по российским представлениям Колыма — часть Дальнего Востока.

На сопках, где сейчас раскинулась столица Колымы — Магадан, еще и в начале XX века не было ни одного дома. Здесь, на берегу бухты Нагаева, составляющей один из заливов северной оконечности Охотскою моря, не встречались даже налети. Сопки покрыты зарослями стланика — так зовется низкорослая разновидность вечнозеленой громадины сибирскою кедры. Среди стланика торчали одинокие деревца лиственницы, изуродованные постоянными сильными ветрами, круглый год, как в трубе, дующими здесь.

В эти места, на берег Охотского моря, спасаясь от комаров, летом приходило несколько семейств одной из аборигенных народностей Севера — эвенов. Они ставили две-три летних юрты и пасли на ветру оленье стадо.

На морском побережье кочевники собирали выброшенные волнами многочисленные обломки деревьев и разжигали костер. Слово «морские наносы» по-эвенски звучит как «монгодон». Так между собой называли эту местность коренные жители. Именно так, чуть изменив чужое слово на русский манер, пришельцы из советской России позже назвали родившийся здесь город.

Колыма в начале XX века жила тихой жизнью заброшенной далекой окраины огромной Российской империи. Небольшие народности аборигенов — эвены, юкагиры, орочи, коряки, разбросанные по огромным пространствам сурового горного края, тундры и лесотундры, продолжали жить родовым укладом. Практически здесь не было ни дорог, ни промышленности, ни земледелия. Ни рабочих, ни крестьян, ни капиталистов, ни помещиков.

Все — убого, мизерно, распылено.

На территории в миллион квадратных километров едва насчитывалось с десяток крошечных поселков. До ближайших городов Хабаровска и Владивостока сухопутной дороги не было — расстояние почти две тысячи километров. В летнюю навигацию по Охотскому морю приходили из Владивостока несколько суденышек. А зимой море замерзало, и это сообщение тоже прекращалось.

Даже телеграфной связи с «большой землей» большинство поселков не имело. Полудикая Колыма оставалась отрезанной от основной части страны огромными пространствами непроходимой дальневосточной тайги, тысячами рек, речек и ручьев, пересекающих этот возможный путь.

Оторванность Колымы и Чукотки от огромной части Дальнего Востока по-своему использовали власти царской России: с конца XIX века сюда было сослано несколько десятков противников тогдашнего режима — народовольцев. Среди них были В. Иохельсон и В. Богораз5. Последний стал потом ученым с мировым именем. Он получил такую известность благодаря своим этнографическим исследованиям именно на Колыме и Чукотке.

Ссылка царским правительством революционеров на Колыму не получила большого размаха. В Среднеколымске вместе с Богоразом отбывало срок около пятидесяти человек. На побережье Охотского моря в село Ола было — четверо.

Ссылая своих идейных противников на Колыму и Чукотку, царская администрация наказывала их не только исключительно суровыми условиями жизни, по прежде всего, психологической изолированностью от остального мира. Об этом Богораз писал в 1894 году одному из своих друзей-народовольцев:

«Какое странное душевное состояние — не лень в собственном смысле, а именно равнодушие, отчужденность… Колымск — это особая планета, даже менее зависимая от земли, чем луна, совершенно чуждая ей, глыба льда, брошенная в безвоздушное пространство и застывшая без движения над бездной, где всякая случайная жизнь замерзает и задыхается».

До 1917 года особо опасных политических преступников приговаривали к каторге — таким счет идет на сотни. Большинство же политических царизм отправлял в ссылку, как Богораза и Иохельсона. Но в их положении можно было даже наукой заниматься.

За 50 дореволюционных лет царский режим осудил по политическим статьям 14 тысяч человек. Ежегодные цифры репрессированных даже после первой русской революции не впечатляют.

1906 год — 1139 политзаключенных.

1907 год — 1340.

И так далее.

Большую часть из этой тысячи с небольшим отправляли в ссылку. В том числе и на Колыму.

По условиям жизни ссылка не могла сравниться с принудительным трудом миллионов политических заключенных в советских лагерях. А в лагерях колымских много было такого, о чем в других местах: и не слышали. Недаром Александр Солженицын, знаток советских лагерей, названных им Архипелагом ГУЛАГ, писал:

«Колыма в Архипелаге — отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований».

Размышления Берзина о старой Колыме были прерваны только в середине января 1938 года. 17-го числа его вывели из камеры и доставили в кабинет помощника начальника 3-го отдела ГУГБ НКВД майора государственной безопасности Ильинского. В допросе принял участие сотрудник этого же отдела старший лейтенант государственной безопасности Шнейдерман. Мы приводим выдержку из протокола этого допроса, которая показывает, что обработка директора Дальстроя методами «физического воздействия» продолжалась.

«17 января 1938 год.

…Дополнительно к своим показаниям о шпионской деятельности должен признаться, что кроме английской разведки, с которой я был связан через Петерса, я также был связан с латвийской и германской разведками. Для шпионской работы в пользу этих разведок я был завербован Рудзутаком в 1925–1926 гг., когда я переходил из спецотдела на должность директора Вишхимза.

Дело обстояло так. Когда я уходил из спецотдела на Вишеру, Бокий связал меня с Рудзутаком в его служебном кабинете НКПС. В кабинете Рудзутака кроме меня и Бокия никого не было. Бокий меня познакомил с Рудзутаком, указал ему, что я назначен директором Вишхимза и что Рудзутак может на меня положиться. Из разговоров, которые вели Бокий и Рудзутак, я понял, что Рудзутак еще ранее был информирован Бокием о моей антисоветской работе.

Спустя непродолжительное время Рудзутак установил со мной дружеские отношения, и я запросто стал бывать у него дома и на даче. При встречах с Рудзутаком он обычно резко осуждал руководство ВКП(б) и советского правительства, ругал Сталина и порядки в стране.