Театр и военные действия. История прифронтового города - Валерий Альбертович Ярхо Страница 2

а по фамилии Писарева. Ее моя мать сосватала со своим братом Михаилом Ивановичем Суверовым[3]. Дядя мой служил старшим швейцаром в гостинице «Старая Рига», что была в Новом переулке. Он очень сердился на меня за опоздание. Говорил, что время тревожное и что лучше бы меня отправить обратно. Но тетя Поля заступилась за меня, сказав, что ей со мною будет веселей. Она обещала, что будет всюду со мною ходить искать места «мальчика». Говорила, что у нас в Питере большое знакомство – одних дядей пять человек. Дядя Миша и тетя Поля были бездетными, а потому в конце концов дядя смягчился и не стал меня отправлять обратно в Горы. Только требовал во всем его слушаться, ничего без спросу не трогать и никуда из дому не уходить одному. Так я начал жить в родном мне Питере, где я родился в 1893 году.

Дядя ходил на дежурство в «Старую Ригу» к 9 утра и был на службе до полуночи. Сначала я везде ходил с тетей, но потом привык к большому городу и стал ходить один. Мальчик я был любознательный и с каждым днем уходил от дома в Казанской улице все дальше и дальше. Так постепенно я добрался до берега Невы, по набережной добрался до дворца, где каждое утро караулил солдат в парадной форме.

Церемония эта производилась под музыку военного оркестра. Проходили солдаты стрелковых полков, потом кавалерия, за ними конногвардейцы. Особенно я удивлялся уланам – у них на головах были очень маленькие каски с квадратиками, от которых спускались два шнурка, а каска держалась на ремешках, пропущенных под подбородком. У конногвардейцев на касках был двуглавый орел с распущенными крыльями, будто бы готовившийся взлететь. За конной гвардией церемониальным маршем проходили моряки, а за ними еще войска в разных мундирах и головных уборах, отличавшихся от остальных формой и расцветками. Постепенно я узнал, где находятся казармы всех участников разводов дворцовых караулов.

Так я три месяца слонялся по Питеру с утра до вечера, в компании с другими мальчиками. Все мне было интересно: Нева, дворец, военная музыка и даже музеи. Так наступил декабрь. На Неве встал крепкий лед, и по нему проложили узкоколейную железную дорогу, по которой от Зимнего дворца до Зоосада бегали поезда с маленькими вагончиками. Вдоль дороги на столбах были вывешены электрические фонари, и когда вечером их включали, то выглядело это чрезвычайно красиво. Поездка стоила 5 копеек, и я, сэкономив из даваемых мне тетей на еду 10–15 копеек, тратил пятачок на поездку в трамвайчике ледяной дороги.

Один раз, привычно уйдя из дому с самого утра, изрядно уже проголодавшись, бродил я по городу и около трех часов дня на Невском проспекте увидел толпы народу. По одежде судя, среди этих людей было много рабочих и студентов. В руках у них были лозунги и транспаранты, требовавшие смены власти. Причиной выступления было недовольство народа сдачей Порт-Артура[4], гибели крейсера «Варяг» и «Князь Суворов», подрыв флагманского броненосца «Петропавловск», гибель адмирала Макарова со всем штабом. Возмущало предательство генералов Стесселя и Кондратенко, которых требовали судить военным судом и даже расстрелять вместе с несколькими министрами царского правительства.

В праздник Богоявления 6 января 1905 года на Неве происходило водосвятие. В Исаакиевском соборе была отслужена обедня, а после нее торжественный выход всех присутствовавших к Неве, где напротив Зимнего дворца во льду была вырублена иордань, возле которой устроили временную часовню с золотым куполом. Мне удалось пробраться в Исаакиевский собор, где я примазался к хору певчих с левой стороны. Они приютили меня как умевшего петь – в родном селе Горы я пел в хоре, которым управлял Н. Н. Покровский[5]. После обедни, когда все министерство во главе с царем подходили к кресту, меня уже в соборе не было. Я выбрался из собора через боковой выход и через Александровский сад добежал до деревянного тогда Дворцового моста. Там уже было много народу, но я пробрался к самому краю, откуда было все хорошо видно, что происходит в часовне, куда на рысаках стало подъезжать разное начальство, потом прибыл сам царь в сопровождении градоначальника. Их приветствовали артиллерийским салютом. Всего ожидался 101 выстрел, который производила артиллерийская батарея, развернутая на той стороне Невы, подле Зоологического сада. Вдруг одна из пушек выпустила не салютационный, а боевой снаряд, который попал во дворец, там разорвался так, что посыпались стекла в окнах. Из часовни высыпали люди, бросившиеся в разные стороны. Одни бежали к дворцу, другие к дворцовому саду, где кучера ждали своих седоков. Паника поднялась жуткая. Раздался крик: «Казаки!», и все бросились с моста. Действительно на мосту показались казаки, которые стали бить плетьми народ. Мы, несколько человек, сойдя на лед, побежали к часовне водосвятия и там стояли, пока не улеглась паника. Домой я вернулся только к вечеру, рассказав дяде с тетей, как все было. Дядя стал ругаться, грозился отправить обратно домой и запретил мне выходить из дому на улицу…

Свидетельство о «Кровавом воскресенье»

Два дня пришлось просидеть «под домашним арестом», но 8-го января дядя Миша вдруг прибежал домой днем и сказал, что в гостиницу «Старая Рига» пришли люди из Охранного отделения и велели всем служащим, кроме нескольких человек, из гостиницы уходить. Дяде, как старшему швейцару, и еще нескольким служащим велели оставаться, но предупредили, что в гостинице будут располагаться агенты «охранки», и они будут при них. Так как неизвестно было, сколько это будет продолжаться, дядю отпустили домой собраться и предупредить родственников. Он предупредил, что, скорее всего, он будет дежурить несколько дней к ряду, а нам с тетей Полей велел утром 9 числа уходить в гости к родственникам Ярославцевым, жившим в Казачьем переулке. Прихватив с собой кое-какие нужные вещи, дядя Миша попрощался и ушел.

Утром пошли мы с тетей Полей к Ярославцевым и застали там гостившую у хозяев монашку, которая родом была из наших Гор. Она была родной тетей тети Поли. Очень монашке не нравилось то, что творится в Питере. Заодно ругнула она и мою мать, отправившую меня «постреленка» в город, где такие страсти творятся. Поругав то и се, монашенка та сказал тете Поле, что завтра же поедет домой и меня с собой возьмет. Но тетя ответила, что никуда меня не отпустит, потому что она обещала устроить меня на работу и свое слово, данное Евгении Ивановне (моей матушке), она сдержит[6]. После этих слов я облегченно вздохнул.

После обеда мы от Ярославцевых пошли домой и около 4 часов дня проходили по Гороховой улице. До моста через Фонтанку дошли спокойно, но ближе к мосту стал попадаться народ, ходивший с Гапоном к дворцу с петицией. Полиция стояла кордонами и требовала идти по тротуару, не скапливаться больше 3–4 человек и не заводить никаких разговоров. Мы с тетей шли молча и так дошли до Екатерининского канала, и там на Горбатом мосту вспыхнула потасовка – народ расправлялся с полицейскими в светлых шинелях, посланных для разгона митингующих. Полицейских сбрасывали через перила моста на лед. Упав, ударившись об лед, они кое-как поднимались и спешили спрятаться под мостом.

Мы едва протиснулись через сутолоку на Горбатом мосту и, дойдя до Казанской улицы, были остановлены кордоном военных. Тетя сказала офицеру, что мы живем на Казанской в доме № 35, и нас пропустили. Офицер посоветовал идти побыстрее и чтоб нигде не останавливаться.

– А то могут и подстрелить, – пояснил он.

Добравшись до дома, мы услыхали от жившей в нашей квартире курсистки и рабочего, снимавшего угол на кухне, ходивших к дворцу, что там положили множество народу, а Гапон куда-то сбежал. Всюду выставлены оцепления солдат, которые никого не пускают проходить.

Мне захотелось посмотреть, что происходит, и я тихонько выбрался из дому, сделав крюк через Вознесенский проспект, через Исаакиевскую площадь и Александровский сад, добрался до решеток Дворцовой площади, притаился в кустах и смотрел, как на ломовых извозчиках увозят тела убитых. Меня заметил патрульный солдат, подбежал и сказал:

– Ты что