Елена Арсеньева - Обманутая снами (Евдокия Ростопчина) Страница 2

Впрочем, Пашковы на внуков мало обращали внимания: жили светской жизнью и думали только о себе. Девочка была поручена гувернанткам, которые часто менялись; лишь одна из них, русская, воспитанница Смольного института (он в то время больше всех других учебных заведений в России соответствовал началам истинного воспитания), оказала благотворное, хоть и недолго длившееся влияние на свою подопечную. Учили Додо так, как полагалось учить светскую барышню, которой назначено судьбой блистать в обществе, всему понемножку: Закону Божьему, русскому, французскому и немецкому языкам, рисованию, музыке, танцам, слегка – истории и географии, начаткам арифметики (un peu de mythologie, un peu de geographie,[2] как шутили в те времена).

Впрочем, это довольно-таки бездушное воспитание не слишком сказалось на Додо и не сумело ее испортить. Больше всего с ранних лет она любила думать. Думать – и плакать над своими мыслями.

…Дитя уже страдать могло.И слезы горячие тайком.На лилии и розы роняло часто.Объяснить само себе.Не могши их причины,

– напишет она позднее о своем детстве.

Особенная тоска брала Додо в сумерки, когда вокруг …торжественно сливаясь в гул единый.

Колоколов несчетный звон гудел.И день, кончаясь тихо, вечерел…И чудный гул, и многовещий звон.Ребенка душу поражал.Как будто к жизни дальней призывали.К борьбе его… Вперед стремился он!Грядущее с насмешкой и угрозой.Страшилищем вставало перед ним…

Впрочем, Додо с интересом готовилась к встрече с этим «страшилищем» – своим женским будущим. У нее была блестящая память, ей все в жизни было любопытно, особенно игры словесные (их переборы влекли ее побольше, чем музыкальные, и учителям пения и нотной грамоты было на что пенять в отличие от учителя русской словесности, который пребывал в восторге от дарований своей ученицы). Додо стала писательницей тогда же, когда научилась читать: такое бывает, это или есть в человеке, или нет. А читала она очень много, особенно Пушкина и Байрона (его стихи она особенно часто будет ставить эпиграфами к своим грядущим поэтическим опусам). Первое ее стихотворение (пиитическая пиеса, как говаривали в те давние времена) было ода Шарлотте Корде, убийце кровавого чудовища Марата, главного злодея Французской революции, память о которой была тогда (Додо родилась в 1811 году) еще свежа. Ода сия, конечно, вышла подражанием знаменитому французскому поэту Андре Шенье (да это не в укор юному автору сказано, ему в подражание и Пушкин писал!), однако Додо осталась ею недовольна, и, как полагается истинной поэтессе, раздираемая сомнениями, со слезами бросила в огонь свой первый неудачный опыт.

Это надолго опечалило ее и преисполнило неуверенности в себе, однако не отвратило от пера и бумаги. Вообще стихосложение постепенно сделалось главной страстью ее жизни. На счастье Додо, она родилась и выросла в роскоши и довольстве, ей не пришлось растрачивать по мелочам свои силы и дарование в иссушающей душу борьбе за кусок хлеба. У нее всегда был досуг, возможность уходить в себя, мечтать, и это еще сильнее обостряло ее восприимчивость к жизни. Ей было девятнадцать, когда бывавший у Пашковых известный литератор и друг Пушкина князь Петр Вяземский прочитал ее стихи и был приятно поражен ими. Одно из них, «Талисман», он тайно от автора напечатал в альманахе «Северные цветы» за подписью «Д…..а…».

Стихотворение имело успех, но вот тут-то в доме Пашковых началось истинное светопреставление! Бабка и дед юной поэтессы схватились за головы: призраки французских эмансипанок уже мелькали на русском горизонте… изрядно скандальная слава мадам де Сталь пугала российские пределы… Пашковы немедленно принялись винить себя в том, что слишком мало внимания уделяли светскому воспитанию внучки, а потому принялись наверстывать упущенное, надеясь, что успехи на балах и в гостиных должны же отвлечь и развлечь чрезмерно углубленную в себя девицу.

Сначала Пашковы искали для нее общества сугубо утонченного. И вот Додо дебютировала на балу у московского генерал-губернатора князя Голицына и произвела там прекрасное впечатление! Князь Петр Вяземский улучил мгновение, когда суровой бабули не оказалось рядом с юной поэтессой, и предстал пред нею, напомнил о первом знакомстве, о публикации стихотворения «Талисман», а потом сказал:

– Здесь есть некто, кем написано стихотворение под таким же заглавием. И этот ваш поэтический «тезка» очень желает познакомиться с вами, мадемуазель Сушкова!

Додо была прекрасно осведомлена о новинках современной поэзии, а потому немедленно догадалась, что речь идет не о ком другом, как о Пушкине! Она как-то раз видела его случайно несколько лет назад во время масленичного гуляния, однако не была представлена. И вот сейчас свершится чудо, о котором она мечтала!

Состоялось знакомство. Додо робко взирала на божество всякого начитанного русского. Пушкин играл глазами и пытался изображать пресыщенного мэтра, однако это ему плохо удавалось: уж очень мила оказалась дебютантка!

В конце концов он пригласил девицу танцевать, без усилий вскружил ей голову, но мило, осторожно, избежав тех опасных намеков, на которые был мастак. Довольно, что Додо искренне очаровалась им.

Спустя ровно десять лет после этого бала в ознаменование памяти о нем Додо напишет стихи под названием «Две встречи»:

I.Я помню, на гульбище шумном.Дыша веселием безумным.И говорлива и жива.Толпилась некогда Москва.Как в старину любя качели.Веселый дар Святой недели.Ни светлый праздник, ни весна.Не любы ей, когда она.Не насладится под Новинским.Своим гуляньем исполинским!Пестро и пышно убрана.В одежде праздничной, она.Слила, смешала без вниманья.Сословья все, все состоянья.На день один, на краткий час.Сошлись, другу другу напоказ.Хмельной разгул простолюдина.С степенным хладом знати чинной.Мир черни с миром богачей.И старость с резвостью детей.И я, ребенок боязливый.Смотрела с робостью стыдливой.На этот незнакомый свет.Еще на много, много лет.Мне недоступный… Я мечтала.Приподымая покрывало.С грядущих дней, о той весне.Когда достанется и мне.Вкусить забавы жизни светской, —И с нетерпеньем думы детской.Желала время ускорить.Чтоб видеть, слышать, знать и жить!..Народа волны протекали.Одни других они сменяли…Но я не замечала их.Предавшись лёту грез своих.Вдруг все стеснилось, и с волненьем.Одним стремительным движеньем.Толпа рванулася вперед…И мне сказали: «Он идет!Он, наш поэт, он, наша слава.Любимец общий!..» Величавый.В своей особе небольшой.Но смелый, ловкий и живой.Прошел он быстро предо мной…И глубоко в воображенье.Напечатлелось выраженье.Его высокого чела.Я отгадала, поняла.На нем и гения сиянье.И тайну высшего призванья.И пламенных страстей порыв.И смелость дум, наперерыв.Всегда волнующих поэта, —Смесь жизни, правды, силы, света!В его неправильных чертах.В его полуденных глазах.В его измученной улыбке.Я прочитала без ошибки.Что много, горько сердцем жил.Наш вдохновенный, – и любил.И презирал, и ненавидел.Что свет не раз его обидел.Что рок не раз уж уязвил.Больное сердце, что манил.Его напрасно сон лукавый.Надежд обманчивых, что слава.Досталася ему ценой.И роковой, и дорогой!..Уж он прошел, а я в волненьи.Мечтала о своем виденьи, —И долго, долго в грезах сна.Им мысль моя была полна!..Мне образ памятный являлся.Арапский профиль рисовался.Блистал молниеносный взор.Взор, выражающий укор.И пени раны затаенной!..И часто девочке смиренной.Сияньем чудным озарен.Все представал, все снился он!..

II.Я помню, я помню другое свиданье:На бале блестящем, в кипящем собранье.Гордясь кавалером и об руку с ним.Вмешалась я в танцы… и счастьем моим.В тот вечер прекрасный весь мир озлащался.Он с нежным приветом ко мне обращался.Он дружбой без лести меня ободрял.Он дум моих тайну разведать желал…Ему рассказала молва городская.Что, душу небесною пищей питая.Поэзии чары постигла и я, —И он с любопытством смотрел на меня, —Песнь женского сердца, песнь женских страданий.Всю повесть простую младых упований.Из уст моих робких услышать хотел…Он выманить скоро признанье успел.У девочки, мало знакомой с участьем.Но свыкшейся рано с тоской и несчастьем…И тайны не стало в душе для него!Мне было не страшно, не стыдно его…В душе гениальной есть братство святое:Она обещает участье родное.И с нею сойтись нам отрадно, легко;Над нами парит она так высоко.Что ей неизвестны, в ее возвышенье.Взыскательных дольных умов осужденья…Вниманьем поэта в душе дорожа, —Под говор музыки, украдкой, дрожа.Стихи без искусства ему я шептала.И взор снисхожденья с восторгом встречала.Но он, вдохновенный, с какой простотой.Он исповедь слушал души молодой!Как с кротким участьем, с улыбкою друга.От ранних страданий, от злого недуга.От мрачных предчувствий он сердце лечил.И жить его в мире с судьбою учил!Он пылкостью прежней тогда оживлялся.Он к юности знойной своей возвращался.О ней говорил мне, ее вспоминал.Со мной молодея, он снова мечтал.Жалел он, что прежде, в разгульные годы.Его одинокой и буйной свободы.Судьба не свела нас, что раньше меня.Он отжил, что поздно родилася я…Жалел он, что песни девической страсти.Другому поются, что тайные власти.Велели любить мне, любить не его —Другого!.. И много сказал он всего!..Слова его в душу свою принимая.Ему благодарна всем сердцем была я…И много минуло годов с того дня.И много узнала, изведала я, —Но живо и ныне о нем вспоминанье;Но речи поэта, его предвещанье.Я в памяти сердца храню как завет.И ими горжусь… хоть его уже нет!..Но эти две первые, чудные встречи.Безоблачной дружбы мне были предтечи, —И каждое слово его, каждый взгляд.В мечтах моих светлою точкой горят!..

Конечно, как и полагается всякой юной девице, к тому же – поэтически-мечтательной, Додо в то время была влюблена (Пушкину нетрудно оказалось это угадать!) – в князя Платона Мещерского. Однако молодой человек с недавних пор был женат, то есть на роль жениха для Додо никак не годился. А Пашковы очень хотели поскорей выдать воспитанницу замуж. Ужаснее беспрестанного общения с девицей на выданье может быть только общение с перезрелой девицей, а Пашковы всерьез беспокоились, что их подопечная засидится в девках благодаря «дурной славе» поэтессы. После разговора с Пушкиным Додо еще пуще ударилась в мечтательность и романтичность. Пашковы встревожились и теперь вывозили ее на все балы, какие только объявлялись, не гоняясь за утонченностью приглашаемой публики: были бы на них, главное, приглашаемы в основном люди холостые, а не женатые.