Виктор Митрошенков - Антон Губенко Страница 2

Пытаясь отвлечься, он вспоминает недавний вечер в клубе. Ударники в тот день получали книжку-удостоверение с показателями достигнутого, денежные премии, почетные грамоты. Один за другим поднимались на сцену командиры и бойцы, торжественные, нарядные, принимали награды и, взволнованные перед ритуальной фразой, соединявшей в себе гордость и честь бойца Красной Армии, замирали, а потом на выдохе произносили:

— Служу Советскому Союзу!

Эта фраза имеет удивительную силу воздействия на того, кто говорит, и на тех, кто ее слушает. Именно в тот момент, когда ее произносят! Ведь и в словах «Я тебя люблю» нет волнения, пока они не зазвучат между любящими.

Наэлектризованные, всецело поглощенные событиями на сцене, присутствующие с взиманием слушали следующую фамилию. Поддался этому ощущению и Антон Губенко. Не знал, что его фамилии в тот вечер не произнесут, но ждал, даже надеялся: хотелось быть отмеченным за летное мастерство. Он радовался успехам друзей, многим помогал. Он был уверен, что летает лучше Гандзюка, которого наградили... И когда не услышал своей фамилии, застеснялся, покраснел, вышел из зала. В фойе никого не было. Постоял в холле, поднялся по боковой лестнице на второй этаж, остановился перед большой картиной. Художник изобразил летчика, облокотившегося на пропеллер биплана. Как бы плохи, несовершенны ни были подобные картины, Антону они нравились. Он не понимал тонкостей изобразительного искусства — сюжет, композицию, форму, — да и не знал, что значит понимать искусство. Если картина волновала его, задерживала внимание, вызывала ассоциации, значит, она художнику удалась. Особое отношение у него было к картинам, посвященным авиации. Он смотрел на них как на изначальную тему, пробуждающую в нем фантазию, воспоминания, чувство профессионализма... Может быть, художники именно этого и боялись: профессионального прочтения произведения. Эта картина ему нравилась простором, умным лицом летчика, изображенного на ней, бесконечной изумрудностью аэродрома, сливающейся в далекой перспективе с голубизной упавшего неба. Он не услышал шагов подошедшего к нему, очнулся только от голоса:

— А-а, Губенко! Артист в воздухе, акробат! Только вам мешает одно...

За спиной стоял новый командир эскадрильи майор Иванов.

— Что же мне мешает? — смущенный, повернулся к начальнику Антон.

— Вы летаете для самого себя, — похлопал по плечу его Иванов. — Для вас дисциплина вроде узды, зряшного ограничения. Напрасно, напрасно... Кругом вас товарищи, для них ваш пример может оказаться гибельным. В чем дело? Хотите больше пилотировать — я разрешу, только так, чтобы не смущать других. Показывайте себя! Дадим вам задания посложнее, специальную программу разработаем. Только возьмите себя в руки! Вы в Красной Армии, а не в группе анархистов! Дисциплина, порядок, организованность... В этом наша сила. — Иванов взглянул на часы, оправил гимнастерку, долго смотрел на картину, одобрительно улыбнулся. — Не забывайте, что жизнь летчика — такой аппарат, который подороже самолета... Вы часто слышите: берегите самолет! Но мы бережем и летчика. Летчик создается годами. Он впитывает в себя соль политики и науки... Понимаете? Он дорого обходится государству. После революции у нас не было своих самолетов. А вот я, командир эскадрона, сменил коня на самолет! А как любил коней! Умел махать шашкой... И-эх! — Иванов махнул рукой, как бы изображая удар шашкой. — Меня вызвали в штаб, послали комиссаром в авиационную часть. Приказ, дисциплина... Нужен воздушный флот.

— Я тоже любил в детстве лошадей, — заметил тихо Губенко.

— «Я, я», — передразнил Иванов хмуро. — Вы сразу верхом на самолет вскочили, вам не надо переучиваться, а только учиться...

И он ушел, оставив Антона одного у картины... Но это было, было... А сейчас Антон сидел в зале, и его фамилию склоняли вкривь и вкось...

— Тихо, товарищи!

Губенко вздрогнул, поднял голову. Председательствующий Фома Грачев, подергивая крутолобой головой, успокаивал аудиторию, просил вести себя спокойно, не вскакивать с мест и не орать.

— Слово Пекарскому, летчику из второго звена... — объявил он.

— Давно пора поговорить о моральном облике товарища Губенко. Он состоит не только из недостатков. Неправильно! Наш славный комсомол, несмотря на внутреннее сопротивление Антона, сумел воспитать в нем некоторые положительные качества. Но сейчас речь о недостатках, и я буду верен теме собрания... Они мешают и ему и нам...

Втянув голову в плечи, Губенко сполз со стула, укрылся за широкую спину впереди сидящего летчика, насупил брови, с тяжелым придыханием слушал оратора. Что они говорят! Они возненавидели его! За что же? Пекарский говорил легко, почти не волнуясь, обличал не Губенко, а явления, которые исходят от шалопутного парня; с рыцарской благосклонностью указывал на шалости молодого летчика.

— Нелюдим, замкнут, одинок, — наклонившись вперед, почти пел Игорь Пекарский. — Чудачества он объясняет своей работой над собой. Он ни с кем не дружит. Кроме как с единомышленниками. Вовлек в этот узкий кружок Ивана Фролова, ставшего жертвой правонарушений. Вы знаете, на ком Губенко женат? Разумеется, на красавице нашего городка. Почему она избрала его? Он подло обманул ее, она была вынуждена выйти за него. Он добивался ее усердно, потому что она родственница нашего командира! Ее бывшая фамилия тоже Иванова...

В зале наступила тишина. Авиаторы слушали с удивленным напряжением; одни тянули головы в сторону сцены, другие — к спрятавшемуся за спины впереди сидящих товарищей Антону.

В этот момент, когда Пекарский достиг на трибуне наивысшего красноречия, когда авторитет был содран с Губенко, каким-то внутренним чутьем, никогда ему не изменявшей интуицией Антон понял, что оратор заврался и надо действовать немедленно. Антон выпрямился, оперся на подлокотники и с добродушной снисходительностью стал всматриваться в лицо Пекарского, понимая, что теперь весь зал поворачивает головы в его сторону.

— По опыту донбасских горняков я предлагаю Антону товарищескую помощь, — сказал Пекарский, обращаясь к Губенко. — Возьмем его на общественный буксир, прошу считать это моим встречным планом пятилетки...

— Ха, ха, вкрутил... — съязвил кто-то в зале.

Антону голос показался знакомым, он дернулся, хотел повернуться, чтобы узнать, кто ему сочувствует. Но Пекарский еще говорил, и его речь касалась Аннушки, жены...

Антон познакомился с ней в этом самом клубе. Был вечер отдыха командиров, играл оркестр. Она подошла к нему и, не обращая внимания на многочисленные взгляды, толпу сопроводителей, внимательно посмотрела ему в глаза.