Франц Кафка - Письма Хедвиге Вайлер Страница 2

Но именно теперь, когда все должно улучшиться, и поцелуй, который я сохраняю на губах, является просто-напросто замечательным предвестником всех будущих благ, Ты приезжаешь в Прагу, именно тут я мог бы навещать Тебя и с Тобой оставаться, Ты говоришь неприветливо «адье» и уходишь прочь. Тем не менее я бы уж оставил здесь моих родителей, немногих друзей и прочих, коих придется лишиться, теперь Ты увязаешь в этом обреченном городе, и кажется мне, что невозможно для меня через множество улочек проскользнуть к вокзалу. И все-таки Вена для меня гораздо необходимее, чем для Тебя — Прага. Я проучусь год в экспортной академии, я даже горло передавлю себе непривычной мучительной работой, но и этим останусь очень доволен. На этом месте Ты должна еще перенести мое чтение газеты, так как мне еще придется пойти прогуляться, и потом уж писать Тебе письмо, иначе я не посмею позволить себе этой радости.

Лишь к касающемуся Тебя я буду всегда охотно участлив, только Ты должна представить мне еще больше поводов, нежели чем — последняя вечеринка. Потому что там происходили еще очень важные для меня вещи, о которых Ты совсем ничего не написала. В какое время Ты пришла, как ушла, как Ты была одета, у какой стены сидела, много ли смеялась и танцевала, кому Ты четверть минуты пристально смотрела в глаза, устала ли под конец и хорошо ли спала? И как могла Ты писать и утешать — это самое досадное — письмом, которое меня укололо. Так что же угнетало Тебя в ту прекрасную новогоднюю погоду, когда Ты с матушкой и бабушкой шла в храм по мостовой, двум ступеням и каменным плитам. Причем Ты не подумала, что для отрицания надежды потребуется больше усилий, чем для самой надежды, и что если такое усилие возможно, и что, если уж темперамента достаточно для таких усилий, даже изменившийся ветер удерживает усилия в благоприятном направлении. Я пишу Тебе, руководясь всем благом, которое в себе обнаруживаю.

Твой Франц

Прага, начало сентября 1907 года

Самая любимая,

они у меня забрали чернила и уже спят. Позволь карандашу, чтобы он Тебе писал, чтобы все, что у меня есть, таким образом стало твоей частью. Будь Ты здесь, в этой пустой комнате, где только две мухи сильно шумят под потолком и одна чуть-чуть у окна, я мог бы стать Тебе совсем близок, и моя голова лежала бы рядом с Твоей.

Но это невозможно вплоть до душевного смятения. Некоторое недомогание, немного жара, некоторая расстроенность из-за ожидания за два дня уложили меня в постель, где я пишу Тебе коротенькое лихорадочное письмо, которое, правда, в это прекрасное воскресенье разорвал на подоконнике, так как у Тебя, бедная, любимая, волнений предостаточно. Не правда ли, Ты проплакала много часов этой ночью, пока я при свете звезд бегал по улицам, чтобы все для Тебя подготовить (днем мне приходится учиться), так что в конце концов безразлично, далеко ли живет-поживает одна улица от другой или — та же провинция. Как много всего вокруг нас. Так как в четверг утром я, разумеется, находился на вокзале, потом в четверг после обеда (поезд приходит не в половине третьего, а только в три и еще опоздал на четверть часа), а Ты дрожала в Трише и потом писала то письмо, которое я получил в пятницу, после чего мне не осталось ничего лучшего, как улечься в постель. Это неплохо, так как я, даже не приподнявшись, вижу с постели бельведер, зеленые склоны.

Теперь, в конце концов, не произошло ничего другого, кроме того, что мы спокойно вытанцовываем кадриль между Прагой и Веной, при которой напыщенные поклоны не слишком подходят друг другу, даже если это так желательно. А напоследок следует еще водить хороводы.

Мне совсем плохо. Я не знаю, что случится. Теперь если встаешь утром и видишь прекрасный день, тогда еще переносимо, но позднее -

Я закрываю глаза и целую Тебя.

Твой Франц

Прага, 15 сентября 1907

Часть вторая

Ты, любимая; в Трише живут замечательно, и потому не следует удивляться по поводу того, что на своем глобусе сегодня я сделал красную отметку примерно в районе Триша. Ведь сегодня дождливо, я снял глобус и так его украсил. В Трише плачут, а раньше не плакали, ходят на вечеринки и не хотят, чтобы их там увидели, носят совершенно мне не известный шелковый пояс, пишут там письмо и не отсылают его. Где пишут это письмо? Вероятно, карандашом, но в замке или на стене, на взгорье? И света в прихожей достаточно, чтобы писать там письмо? Но я не любопытен, любопытство было бы, например, если бы я спешно пожелал бы узнать, с кем танцевала фройляйн Агата. Это было бы нескромно, и Ты оказалась бы права, не ответив мне.

Но происходит такое, что Ты — окольными путями, через других персон — со всеми людьми в Трише общалась непосредственно, даже с прислугой в отеле или хотя с полевым сторожем, на чьем поле Ты похищаешь репу. Ты отдавала им распоряжения или позволяла им доводить Тебя до слез, а я об этом прочитал, так как в изгнании — остального я еще не знаю — хотел читать известия о важных переменах в родном краю, и все-таки прочитать смог, так как, к несчастью, много не смог там сделать и, таким образом, счастлив разузнать кое-что сегодня. Здесь я осмеливаюсь высказать, что не сочувствую больным, за которыми Ты ухаживаешь.

Решение по поводу меня, последнее, пришло утром, но это письмо нетерпеливо; как только из-за него я пишу «любимая», оживает и не хочет ждать. Ты прекрасно меня поняла, если подумала, что устремленность согласовывается с идеальным использованием моей сущности, так что достаточно сказать: нерешительность относительно практического использования.

Я знаю, Ты должна уехать из Вены, как и я, безусловно, из Праги, причем, конечно, мы могли бы хорошо провести этот год, например, в Париже. Но верно и следующее: Мы начали с того, что сделали то, в чем мы нуждались, и следует ли нам, коли мы это отставили, без крайности приезжать друг к другу?

Прошу, напиши мне о своем пражском будущем, может быть, я смогу еще что-нибудь подготовить, я делаю это охотно.

Твой Франц.

Прага, 19 сентября 1907

Милая,

как понимаешь Ты меня, и я не знаю, не требуется ли некоторое нерасположение к кому-то для того, чтобы захотеть так понимать его. Переубедить Тебя я не смогу, но я вовсе не иронизировал; все обстоятельства, о которых я хотел узнать и о которых Ты мне сообщила, были для меня важны и таковыми являются. И как раз пассажи, которые Ты назвала ироническими, не преследовали ничего другого, кроме как повторить ритм, в котором я несколько прекрасных дней осмеливался ласкать Твои руки, шла ли при этом речь о полевом стороже или о Париже, это почти несущественно.