Ксавье Отклок - Коричневая трагедия Страница 2

V. Старуха и ее пулемет

Вот вам поразительная жанровая картинка, которой мне сегодня утром довелось полюбоваться; она меня воистину ошеломила.

Иду по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. По обеим сторонам широкой асфальтовой полосы выстроились банки, дворцы, дорогие магазины, шикарные кафе, первоклассные отели. Все это холодное, тяжелое, без малейшей элегантности.

Хотя, проектируя эту улицу, великие строители Гогенцоллерны явно стремились заткнуть за пояс и рю де ла Пэ, и авеню дю Буа. Видимо, Унтер-ден-Линден задумана как оплот новейшей всемирной цивилизации. Нужно, чтобы иностранный турист чувствовал себя здесь как дома. Сейчас иностранный турист может почувствовать здесь нечто другое — смрад, исходящий от старых трупов, к которому примешивается с трудом уловимый, еще более трагический запах грядущего разложения. Судите сами, преувеличиваю ли я.

Две огромные витрины, на которые падает тень гитлеровских знамен и красно-бело-черных флажков с тевтонским крестом (это военный штандарт):

«‘Die Front’. Выставка сувениров великой борьбы».

Плата за вход пятьдесят пфеннигов. Три франка. Это не Музей Инвалидов в миниатюре, не музей героизма, где у каждой реликвии своя история, где прославляется не смерть, а мужество, бросающее вызов смерти.

Помещение, в которое вы входите, — это скорее лавка старьевщика, совмещенная с костехранилищем, что-то вроде торговли уцененными памятками резни. Вам показывают способы убивать быстро и эффективно.

В витринах полно осколков от снарядов, пробитых касок, оружия, корпии. На каждом экспонате — этикетка, на которой коротко и ясно указан калибр смертоносного орудия или место, где была найдена снятая с убитого солдата железная каска; это сувениры и результаты немецкой стрельбы. Вот и все.

Вдоль стен колоссальные авиаторпеды. Эти кошмарные шпалеры устрашающих синих чугунных груш, эти гнезда, полные огромных стальных яиц, в которых таились до поры до времени желтые свирепые цыплята из панкластита[2], расположились вокруг самолета.

На торпедах этикетки: 200, 300, 500 килограмм.

Этикетка на самолете: «Такие машины летали над Парижем и Лондоном».

Женщины, в ужасе бегущие в темноту, рушащиеся небогатые квартирки, пылающие пирамиды, внутри которых погребены обугленные тела сгоревших заживо детей, — но вряд ли выставка «Die Front», открытая в одном из самых фешенебельных мест Берлина, призвана вызывать у посетителей эти тоскливые мысли. Всемогущий доктор Геббельс, шефствующий над этой свалкой останков, стремится, напротив, вдохновить публику:

— Посмотрите, как Германия наводила страх на другие страны в славные дни войны. Она была великой державой. Она перебила множество врагов.

Налево от входа, в колыбели из дубовых листьев, перевитой яркими лентами, ухмыляется стальная морда 150-миллиметровой гаубицы. Рядом намалеванный на холсте танк, исполосованный белым, зеленым и рыжим камуфляжем. На его боках пятнышки ржавчины. Имитация брызг крови для пущего правдоподобия?

В зале раздается звук шагов.

На уровне земли — рельефная поверхность, холмы из папье-маше, леса из тонкой зеленой стружки, похожей на вермишель, микроскопические деревни и потеки кобальта, изображающего реки. Полдень. Один из служителей объясняет мальчишкам, которые явно забрели сюда прямо из соседней школы, что это панорама поля сражения.

Грубый голос, грудь колесом — все изобличает в этом человеке бывшего фельдфебеля, унтер-офицера старого закала.

Подхожу. Фельдфебель в штатском тычет указкой в деревню на панораме:

— Если бы наши части ее удержали, — говорит он, — мы бы вошли в Париж, детки. Тогда бы es wäre schöne Zeit gewesen. Тогда бы все было прекрасно.

На круглых детских рожицах расцветают ангельские улыбки. Мальчики уходят. Служитель обращается ко мне:

— Не угодно ли вам будет послушать про die zweite Marne-Schlacht? Про вторую битву на Марне?

— Благодарю, я там был… и не на вашей стороне.

Славный малый не обижается на такую мелочь. Предлагает мне симпатичные сувениры — фотографии полей сражений, кладбищ, развалин, обвешенных медалями вояк в касках и так далее…

Но меня ждет куда более любопытное зрелище.

Напротив 150-миллиметровой гаубицы, покоящейся в колыбели из дубовых листьев, расположился пулемет. Один из тяжелых пулеметов с жерлами из листового железа, похожими на жаровню для кофе, на длинных тонких ножках — семнадцать лет назад им придавали подобие человеческого облика, после чего они успешно превращали людей в привидения.

— Поверните колесо. Проверьте прицел. Теперь осмотрите зубчатую передачу, подающую ленту…

На сидении орудия расположилась какая-то женщина. Посетительница, уплатившая пятьдесят пфеннигов, берет у второго служителя урок стрельбы из пулемета. В конце концов, каждый развлекается как может. Но эта женщина, управляющаяся с рукоятками смертоносного орудия, — особа почтенного возраста.

— Жмите на гашетку, gnädige Frau, — говорит фельдфебель. — Вот так! Представьте себе, будто вы стреляете.

— Ach! Wie ulkig! Ах, как занятно! — вздыхает старуха.

Вид у нее не злобный. Неужели она воображает, что убивает людей, создания из плоти и крови, рожденные другими женщинами?..

Теперь вообразим, что на Рю де ла Пэ под высоким покровительством министра народного образования открывается выставка военной техники.

Представляю себе, как бывшие унтер-офицеры объясняют школьникам, что мы ведь в свое время могли отказаться от перемирия и войти в Берлин, и как бы это было прекрасно.

Далее представляю себе, как в это восхитительное место приходят старые дамы, чтобы поучиться тонкому искусству обращения с пулеметом.

Вы только подумайте, какой вой подняла бы немецкая пресса, разоблачая на весь мир эти «провокации кровожадной империалистической Франции!»

А ведь такое же странное зрелище каждый может увидеть в Берлине. И у нас дома никто не возмущается.

VII. «Sau-Franzose!»[3]

Враждебный выпад? Нет — просто рассуждение, правда, не слишком приятное. Примем его с улыбкой, придавая ему не больше значения, чем оно заслуживает.

Чтобы почитать французские газеты, я хожу к Моксиону, это уютная кондитерская, где когда-то не прекращалась веселая толкотня и царила космополитическая атмосфера, присущая нашим кафе на Больших бульварах. Сегодня там по-прежнему много народу, но обстановка изменилась. Иностранцев больше нет. Говорят только по-немецки. Женщины меньше накрашены и куда безвкуснее одеты.