Сборник статей - Моховая, 9-11. Судьбы, события, память Страница 20

Помню ещё, как однажды в клубе на Моховой был вечер, на который все стремились попасть. Это был визит редакции французской коммунистической газеты «Юманите». В составе делегации были Эльза Триоле и Луи Арагон, а сопровождала их таинственная Лиля Брик, вошедшая в наши сердца вместе со строками Маяковского: «Лиличка! Вместо письма» и еще – «Если я чего написал, если чего сказал, – тому виной – глаза-небеса, любимой моей глаза: круглые да карие, горячие до гари. Я почти ничего не слышала, о чем говорили, все разглядывала Лилю Брик. Помню только один вопрос из зала: «Почему в Вашей коммунистической газете «Юманите» так много, по буржуазному образу и подобию, – рекламы?» Помню и ответ: «А потому, что надо кушать». Это было мало понятно в те времена: «Разве можно, – думали мы, – желание «кушать» осуществлять путём печатания пошлого рекламного буржуазного текста?» Но как все изменилось – реклама нас теперь буквально преследует.

А тогда. Вот Она, «Лиличка вместо письма», сидит почти рядом. Божество Маяковского. Рядом со мной!

О том, что появлялось и другое божество, нам пока знать было не положено. Но очень скоро ветер оттепели принесет нам и это знание. На вечерах декламации, которые стали устраивать двое наших любителей этого жанра – Валентин Непомнящий и Алла Бирюкова, прозвучали доселе не публиковавшиеся в Советском Союзе стихи Маяковского «Татьяне Яковлевой». Валентин Непомнящий вскидывал копну своих черных кудрей и, обжигая публику своим горящим, синим, полыхающим взглядом, гордо читал:

Я все равноТебя когда-нибудьВозьму!Одну – или вдвоемС Парижем!!!

Это было таинственно и требовало пояснений. Их не было, и оттого все воспринималось еще острее.

Алла Бирюкова читала Блока. Потом снова Валентин Непомнящий – он читал «Кёльнскую яму» Бориса Слуцкого: «О, бюргеры Кёльна, да будет вам срамно! О, граждане Кёльна, как же так? Вы, трезвые, честные, где же вы были, Когда, зеленее, чем медный пятак, Мы в Кёльнской яме с голоду выли?»

А потом Непомнящий неподражаемо и романтично пел: «Выпьем за Марикиту, дочь звонаря в Толедо, в танце – как ветер, в любви как пламя, лучше и краше девушки нет в Севилье, во всей Севилье». Это четверостишие, как раз, было для меня вполне приемлемо: почему же не похвалить девушку? Но последующий куплет казался мне совершенно надуманным и каким-то нежизненным: «Выпьем за Маргариту, дочь звонаря в Малаге, – та, что сегодня любит, конечно, лучше и краше той, что вчера любила, вчера любила…». Дело в том, что мои родители прожили в любви и восхищении друг другом более полувека, и именно подобные отношения были для меня нормой. А тут: «сегодня» или «вчера». Зачем петь про такое, неестественное?

Валентин проживает тоже в долгом и счастливом браке с моей подругой юности, талантливой актрисой и неподражаемой певицей Татьяной Ивановой, а песенку про Марикиту в упор не помнит, хотя я и пыталась ему ее напеть. Зато Алла Бирюкова все это помнит.

Некоторое время я тоже жила в общежитии на Стромынке, а на 5 курсе – на Ленинских горах. На Стромынке, в одной со мною комнате жила немка из ГДР Мария, очень добродушная и дружественная. Она удивила меня тем, что сказала однажды: «Вот вы, русские, живете плохо, в коммуналках, но говорите: «А зато у нас в Москве – лучший в мире метрополитен». А нам это все равно. Для нас главное – как живет он лично».

Это поразило. И я в душе осудила такой подход. Как, впрочем, и другой эпизод из её жизни. Мария встречалась с немецким студентом из другого вуза. Свиданье было назначено у метро Сокольники. А у нее заболел живот. Пришлось лечь в постель и никуда не идти. Но нас она предупредила:

– Девочки, приведите себя в порядок. Ровно через 20 минут Вальтер постучит в эту комнату.

– Как это?

– Ровно 10 минут он будет меня ждать. Потом сядет в трамвай и будет здесь: значит, пройдёт ещё 10 минут.

– Но почему так точно?

– Так положено.

Ровно через 20 минут в дверь постучали… Такая точность казалась мне неестественной. и неромантичной.

Удивила меня и соседка по комнате, студентка из Китая (сложное имя не помню, а дневников тогда не вела). Когда приехал Мао Цзэдун, он встретился в Актовом зале МГУ со студентами из Китая. В своей речи он сказал примерно так (в пересказе китайских студентов): «Советский Союз – наш старший брат. А старшего брата положено уважать и любить. А вы любите Советский Союз?».

В ответ все закричали:

– Любим! Любим!

Моя соседка кричала громче всех. И за это сам великий Мао пожал ей руку.

Взглянуть на её руку и пожать ее приходила вся китайская община. А сама счастливица объяснила мне, что теперь постарается как можно дольше не мыть эту самую руку. Хоть бы и год.

Однажды кто-то из китайских студенток угостил меня особой икрой из присланной родственниками консервной банки: каждая маленькая икринка была нафарширована какой-то пряностью. Я подумала о необычайном трудолюбии и искусности китайских людей.

Время шло. Наступила пора распределения. Оно было жёстким для немосквичей. Иногородним предложили ехать преподавать русский язык и литературу в узбекские кишлаки. Я сказала комиссии, что должна остаться в театральной студии, которая вот-вот станет театром (мы, студийцы, наивно верили в это). Комиссия неожиданно разрешила. Наша студия, правда, вскоре распалась, и я стала играть в Студенческом театре МГУ. Туда пришёл Марк Захаров и поставил пьесу Е. Шварца «Дракон», где я играла Эльзу. А потом – рождение дочери, редакторство, журналистика, преподавание.

Немного из моей «дофилфаковской» биографии

1941 год. Мне 5 лет. Мы живём в Лосиноостровской. Я хожу в детский сад. Это рядом, надо только перейти дорогу и пройти вдоль забора. Забор отбрасывает тень. Я смотрю на эту тень и мечтаю: пусть забор мне расскажет, а что же тут было раньше, кто здесь ходил и какие истории с этими прохожими случались? Загадка забора закончилась, когда началась война.

О войне мы узнали в воскресенье, 22 июня 1941 года. Помню, что цвела турецкая сирень. Взрослые были подавлены и взволнованы. На нас идут какие-то немцы. Что за немцы? Как идут – строем? Так же, как мы в детсаду? Эвакуируемся? Что это значит? Мы – уедем? Нет, надо увидеть всё. Вот спрячусь под террасой с игрушками вместе и – останусь, посмотрю.

Мне было непонятно, почему взрослые так расстроены. Ведь ясно, что мы их сразу же победим. Всех победим. Как в песне – «броня крепка – и танки наши быстры. Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход…» Мы эту песню слышали по радио. Каждый день.

Мой отец не был призван в армию: еще в Гражданскую, четырнадцатилетним мальчишкой, он получил ранение и не подлежал призыву. Но он был крупным специалистом, служил в Наркомате заготовок и был послан со спецзаданием в Саратовское отделение – ответственным за заготовки кожи и меха для фронта. Так наша семья оказалась в Саратове, а позже – в Ульяновске.

Однажды его отправили на линию фронта, к Сталинграду. Готовилось Великое сражение, надо было развозить армейские полушубки и другие теплые вещи. От него два месяца не было ни слуху ни духу. Мама думала, что он погиб или – пропал без вести. Она решила отдать меня и двух моих сестер, Лену и Женю, в детский дом, а сама пойти на фронт. Во-первых, искать отца, а во-вторых, считала, что не сможет прокормить нас в чужом городе, а в детском доме – накормят.

Но внезапно отец приехал. У него была рабочая хлебная карточка, а у нас – иждивенческие. Его норма хлеба была ненамного выше, но в общем котле это было существенно, и мы как-то выживали.

Хотя постоянно терзало незабываемое чувство голода. Мы, дети, бегали по улицам Саратова, искали и ели какие-то «каравайчики», плоды сорняков, пробившихся через асфальт. Однажды я увидела спрятанный в бельевом шкафу кусок белого хлеба. Вероятно, это был наш общий ужин. Но я не утерпела. Отщипнула одну крошечку, положила ее в рот. Надо было ни в коем случае не позволить себе быстро ее съесть. Пусть продлится ощущение довоенного вкуса! С этой целью я приказала себе дойти до угла нашей улицы и обратно с моей прекрасной и единственной крошкой хлеба во рту.

Между тем Саратов постоянно бомбили. Моя мама, как и другие женщины, старики и мальчики-подростки, дежурила во время налетов на крышах: если бомба упадет, надо ее обезвредить.

Во время бомбежек мы слышали сначала устрашающий вой сирены. Это был сигнал: «Немедленно всем укрыться в бомбоубежище!». Сначала мама отводила нас, детей, туда. А потом перестала. Решила, что травмировать страхом по ночам тоже опасно. А в бомбоубежища тоже попадали бомбы. Во время налетов светили прожекторы, высвечивая вражеские самолеты, грохотали выстрелы зениток. Моя маленькая сестра Женя просыпалась, испуганно спрашивая: «Мама, что это?» Мама отвечала: «Спи, это дрова с машины сбрасывают». «А-а, дъова», – успокаивалась малышка и засыпала.