Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков) Страница 20

Входит Марта.

— Ох, товарищи! — Она так радостно приветствует их, словно ждала всю жизнь.

«Артистка!» — думаю злобно. Наблюдаю за ними. Вижу только томимых жаждой людей. Есть не хотят. Выглядят хорошо. Видно, не голодают. Жадно пьют пиво.

— Вот пива-то я давно не пил, — говорит солдат. Четыре года воюю, а пива во рту не имел.

И так целый день шли солдаты один за другим. Лошадей всех вывели, пиво все выпили, а все еще идут и идут. Вот сейчас подходит толстый такой солдат с жестоким выражением лица.

— Где хозяин? — подошел к нам солдат.

Амис принялся лаять.

— Амис, перестань!

Солдат вытаскивает пистолет и целится в собаку.

— Не губите его, — просим, — это наш друг.

— Где хозяин? — повторяет вопрос солдат.

— Уехал.

— Куда?

— Мы не знаем.

— А, убежал с немцами, проклятый! Ну, а вы кто такие?

— Мы рабочие.

— Так вот, товарищи, мне нужна лошадь.

Мы вздохнули. Уже девятый солдат просит лошадь, откуда мы ее возьмем?

— Мы все вам отдадим, товарищ, мы душу вам отдадим, но лошадей больше нет, — красиво говорит Марта.

— На ваших душах далеко не ускачешь, мне нужна лошадь! Поняли? Чтоб сейчас же мне была лошадь, ибо, когда пойду искать сам — будет хуже.

— Пожалуйста — ищите, что найдете — берите.

Ясно, лошади он не нашел. Началась атака со второго фронта в столовой.

— Дайте пива, водки, самогона.

— Можете получить только воды.

— Дайте поесть!

Подали. Обыскав дом, он нашел сапоги.

— Сапоги — это хорошо! Без подошвы — дерьмо! — выругался. Оставив сапоги в столовой, вошел в кухню. Смотрит на Лизу и говорит:

— Они обутые, почему ты босая? Не имеешь? Так идем, я тебе дам.

Возвращается в столовую. Смотрит — сапог нет.

— Где? — остановился, рассерженный.

Я хватаюсь за живот, смех раздирает меня: оказывается, пришла старая, увидела хозяйкины сапоги, цап и — шлеп-шлеп — убежала с удивительной быстротой.

Солдат бесится. Входит старая. Со всех сторон нападают на нее: «Где сапоги?»

— Я не знай, я не знай, — вертит седой головой.

Солдат схватился за пистолет.

— Вот, я хотел своей землячке сапоги подарить, а ты — украла. Я тебя застрелю.

— Не губите ее товарищ, она уже и копейки не стоит, жаль трудов.

А старая, услышав, что ее хотят застрелить, пустилась в бега, залезла в кусты и проторчала там до самого вечера. Но солдат не успокоился. Не получив ни одной желаемой вещи, заявил, что ему требуются женщины.

Я первая быстренько умчалась. Потом убежали Балис с Лизой. Марта осталась одна и хитро откупилась, вместо себя дала ему меда, да пригласила еще и завтра прийти…

Ночью Балис говорит Марте:

— Тут уже никого не осталось. Утром будет большой бой. Уезжайте как можно скорее.

Марта:

— Что делать? Что делать?

Часы пробили два. На дворе темная ночь.

— Где свечки, спички? Запрягай, Балис, — наконец решается Марта.

Поспешно выносим вещи. Поднимаем шум, стучим дверьми, так что и мертвый бы проснулся. По лестнице спускается заспанная Пятре.

— Что вы тут вытворяете? — спрашивает.

— Мы уезжаем, Пятрут.

— Что? Ночью ехать, дурни!

Но и она оделась и пришла. Шумно кряхтя, словно тяжелая артиллерия, на крыльце появилась старушка. В белой ночной рубашке, в белых панталонах, словно явилась из потустороннего мира.

— Что выдумываете? Спать не даете! И, услышав, что мы собираемся бежать, как начнет смеяться: Ни тут стреляют, ни что-либо происходит, а они — бежать!

— Иди, иди, старая, если твои уши глухие, никто не виноват. До свидания!

— Возьмите и меня с собой, — внезапно взмолилась она. «Ни тут стреляют, ни что-либо происходит», зачем же тебе трястись в телеге?

Двинулись. Я села за кучера, взяла вожжи. Остальные шли пешком. Вперед, в путь, в темную ночь, вперед! Но-о-о, Гитлер (лошадь), беги!..

«Бам», — один чемодан свалился на землю, «тра-та-та» — мы въехали в канаву.

— Пс, пс, но, но о! — плохой из меня кучер. — Но-о, Гитлер, беги быстрее!

Ленивая лошадка еле-еле двигается. С такой клячей далеко не убежишь.

— Стой! — дальше не поедем.

Как жаль. Мне так хотелось ехать далеко-далеко, в самую пасть черной ночи, наперегонки с наступающим днем, вперед, куда глаза глядят. Мне было так хорошо сидеть в телеге, медленно покачиваясь во все стороны, подгонять ленивого Гитлера и ехать, и ехать всю жизнь, а тут — «стой!»…

— Какая страшная война! Сейчас уже умрем, — вздыхает Пятре…

Послесловие

Через несколько дней установилась советская власть. В имении организовали какой-то комитет. Сразу проверили документы. Я показалась им подозрительной.

— Твои метрики фальшивые, — сказал мне председатель. Кто ты?

Положение было еще нестабильное, немцы могли вернуться, и поэтому я не хотела раскрывать себя. Но они сами придумали кто я.

— Ты — незаконнорожденная дочь хозяев, — сказали мне на следующий день.

(В письме из Канады в Израиль Вера написала мне, что кухарка часто приставала к ней с расспросами о том, кто я такая. Чтобы отвязаться от нее, Вера сказала, что она в юности согрешила, и я ее незаконнорожденная дочь. А, а, потому так похожи — выдохнула Пятре. Вера попросила никому не рассказывать. Этого было достаточно, чтобы все узнали).

Что ж, это была неплохая легенда. Так я стала «кулацким отпрыском», и кое-кто снова смотрел на меня с подозрением.

Надо было возвращаться в Каунас. Председатель лично проверил все вещи — много ли у меня золота. Обидно было, когда отобрали подарки, которые подарила мне Вера. Отныне все стало «народным добром».

Взяла я с собой только томик Лермонтова и словарь иностранных слов. Советская власть не возражала. Эти две книги и поныне со мной, и напоминают о пережитом в юности.

Отступление четвертое

Я вернулась в Каунас, где после почти полугодовой разлуки встретилась с Витей. Встреча была радостная и одновременно печальная. Мы потеряли самое дорогое в жизни — своих родителей. Пришлось начинать жить с нуля, я бы даже сказала намного ниже нуля, ибо душа была неимоверно искалечена и в свои пятнадцать я ощущала себя глубокой старухой. Мне в течение года помогали материально спасительницы, пока их не репрессировало НКВД. Вите было семнадцать, и он пошел добровольцем в Красную армию.

При встрече, Витя вручил мне дневник, который с большим трудом нашел в руинах нашего дома. Перед отступлением фашисты сожгли все гетто и многие люди, которые надеялись спастись в «малинах», сгорели заживо.