Виктор Чернов - Перед бурей Страница 20

Я отправился сначала по делам Союзного Совета к Максиму Келлеру, а затем к братьям Никитинским. Один из последних отвел меня на квартиру, где проживали два члена рабочего кружка. Было условленно, что на следующий день мне устроят свидание с членом центральной группы Михаилом Александровым. Как вдруг к нам входит один из знакомых моих хозяев и с места в карьер заявляет:

— А знаете: за вашей квартирой слежка. И очень серьёзная. Два субъекта: одного из них я хорошо знаю, известный шпик. Кстати: не дальше, как сегодня, в два часа дня, я видел его на «стойке» у угла такой-то и такой-то улиц. Из присутствующих никого в это время там не было?

Я отозвался, что был. Он верно назвал время и место моего свидания с М. Келлером.

— Ну, так дело ясно. За вами всё время по пятам и ходят.

Я вспомнил подозрительные фигуры в сквере, соседей в кофейной Филиппова. Сомнений не было. Надо было принимать меры и заметать следы. О новом свидании с Михайловским и о встрече с Александровым не могло быть и речи. Надо было предупредить их обо всём, а самому поспешно ускользнуть восвояси.

Мы не мало колесили по улицам, пешком и снова на извозчике. Убедившись, что удалось провести преследователей, мы забрались отдохнуть в поздний ресторан и просидели до закрытия — до 2-х или 3-х часов ночи. Затем опять оказались на улице. Утром часов в 10 был обратный поезд в Москву; я решил двинуться с ним; на вокзал можно было забраться часа за полтора до отхода, не особенно рискуя обратить на себя внимание. На вокзале мне показалось было, что какой-то «тип» всё время внимательно в меня всматривается и не теряет из виду. Но с билетом и посадкой всё обошлось благополучно. Я возвращался в Москву в наивном восторге от того, как ловко улизнул от погони. Я был убежден, что меня просто «взяли на замечание» при выходе из какой-нибудь подозрительной квартиры, и что все следы мною заметены. В Москве меня оставили в покое: никакой слежки, как будто, за мною не было. Я думал, что всё проходит «шито-крыто». Будущее несло мне горькое разочарование…

Я уже упоминал, что с первого же года пребывания моего в Москве я вошел в местные «радикальные» круги. Особенно понравился мне помощник присяжного поверенного Егор Ив. Куприянов — мягкая, вдумчивая натура, соединявшая с большой скромностью не меньшую серьёзность в «искании» революционных путей. Куприянов был чужд всякой узости и нетерпимости, этих «естественных детских болезней» всякого движения. Он был большим сторонником объединения всех течений в одно русло. Ему казалось возможной единая социалистическая партия, при каком угодно богатстве «теоретических разночтений» русской политической действительности.

Затем обращали на себя внимание муж и жена Кусковы: он — спокойный, внимательный, уравновешенный; она — живая, как на пружинах, нервная, беспокойная. Их взгляды казались мне неопределенными, колеблющимися. По-видимому, они в самом деле переживали период ломки. Их всё время пробовали склонить на свою сторону социал-демократы. Под их влиянием они главное внимание свое обращали на «анализ наличных социальных сил». Видимо, сужение базиса движения одним пролетариатом их пугало, и они добросовестно перебирали все общественные элементы, на которые можно опереться в революционной борьбе.

Затем меня очень заинтересовали два приятеля, жившие вместе на одной квартире: наши Орест и Пилад — С. Н. Прокопович и А. Н. Максимов. Они называли себя «народниками», но это их «народничество» было довольно неопределенным. Объединяла их общая вера в будущее «народное восстание». Вера эта питалась разными слухами, порою полуфантастическими: так, помню, передавалось тогда из уст в уста, что где-то в Вятской губернии крестьяне нескольких сел снарядили ходоков к английской королеве, чтобы она приняла их в свое подданство. Эти и подобные слухи были достаточной пищей тогдашней революционной нетребовательности. Мы и малым бывали довольны. С. Н. Прокопович был уже тогда отрицателем политического террора. Я помню несколько своих с ним споров. Он верил во всё «массовое» и отвергал «индивидуальное».

Среди либералов «голодный год» также вызвал изрядное брожение: в год, предшествовавший моему поступлению в университет, в Москве, по инициативе И. И. Петрункевича, у либералов происходили какие-то конспиративные «совещания»; в связи с деятельностью Астыревского кружка, среди либералов проявился интерес к «радикалам». Тот же интерес заставил и старика Александра Александровича Бакунина изъявить желание познакомиться с современной революционной молодежью. В либеральной гостиной одной из родственниц Бакунина начались журфиксы, которые мы первое время посещали довольно исправно. Нас не мог не интересовать вопрос: что же, собственно, представляют собою русские либералы?

Вообще говоря, русский либерализм того времени имел очень определенную культурную и земско-конституционную программу; она отличалась «практичностью», узостью и… тусклостью. Но он совершенно не имел своей общей идеологии. Это было, в одном крыле, просто выцветшее до последней степени народничество: Кавелин — разжижал Герцена, Кареев — Михайловского и Лаврова. В другом крыле постоянные оглядки то на «буржуазную Европу», то на доктринерское англоманство русского лендлордизма, то на славянофильство земских «бояр», то на какое-то неопределенное воздыхательное «западничество». В области философской, этической, социологической, русский либерализм не имел своей собственной физиономии. Против материализма и позитивизма левого крыла тогдашнее правое крыло смело поднимало знамя религиозной ортодоксии и церковности. Более свободомыслящие религиозно-новаторские устремления к идеалистической метафизике находилось в зародыше и еще не были аннексированы никакой политической партией. Серьёзных покушений на это со стороны либералов тоже не было. Для этого они были слишком узко практичны, и для нас идейно не интересны. Итак, либерализм находился совсем в иной плоскости, чем мы.

Теоретическим главой московского марксизма был тогда Иосиф Давыдов позднее отступивший от него и ушедший к философским «идеалистам». Его правой рукой был очень способный адвокат Рязанов (это была его настоящая фамилия — не следует смешивать его с Д. Б. Гольдендахом, известным по его литературному псевдониму «Рязанов»).

Быть может, еще более важную роль для укрепления в Москве марксизма сыграл Мицкевич, с которым, однако, мы почти не сталкивались: он был занят в других сферах, он проникал в рабочие кварталы. Более эпизодически выступал Винокуров. Наезжал из Орла статистик П. П. Румянцев, впоследствии — убежденный карьерист, а тогда — такой же марксист. Затем стали появляться и другие фигуры; среди них мне запомнился Финн-Енотаевский. Среди студенческой молодежи ощутительнее всего было влияние Рязанова. Вокруг него всегда группировался кружок людей, усиленно переводивших на русский язык всевозможные мелкие немецкие марксистские брошюры и статьи, особенно из журнала Каутского «Die Neue Zeit», Рязанов был резкий, упорный, демагогический и весьма уверенный в себе человек, усердный спорщик и пропагандист, довольно искусный диалектик и неугомонный полемист. Он охотно и часто выступал публично: в речах любил озадачивать парадоксами и заострять свои положения, чтобы глубже внедрить их в сознание слушающих.