Игорь Князький - Калигула Страница 20

Германский вождь уже предвкушал вторую великую победу над римлянами. Бросая свое отборное войско на римские порядки, он воскликнул: «Вот он, Вар, и легионы, которые ждет та же судьба!» И поначалу ход битвы, казалось, целиком оправдывал надежды Арминия. Римляне несли огромные потери, сам Цецина, сброшенный на землю раненой лошадью, чудом избежал гибели. К счастью, германцы, воины яростные и доблестные, но незнакомые с настоящим воинским порядком и дисциплиной, увлеклись разграблением захваченной части римского обоза, что и спасло легионы от полного разгрома. Пока германцы грабили, римляне все же сумели пробиться из болотистой местности на открытую равнину, где, к счастью, была твердая почва.

Но настроение в римском войске было уже не просто подавленным, а близким к панике. Дошло до того, что когда сорвавшаяся с привязи лошадь сбила с ног нескольких воинов, то по лагерю мгновенно распространился слух, будто в расположение войска ворвались германцы. Цецине пришлось даже буквально лечь в проходе ворот, чтобы остановить бегство перепуганных легионеров. Когда с помощью не потерявших присутствия духа трибунов и центурионов войско удалось построить, доблестный Авл объяснил воинам, что бегство гибельно, бегущих ожидают еще более густые леса, еще более глубокие топи, где на них обрушится свирепый и беспощадный враг. Выход — обдуманное применение оружия: надо дождаться, когда враг решится на штурм римского лагеря, и тогда обрушиться на него всеми силами и мечами проложить себе дорогу к Рейну. Помогли римлянам и разногласия в стане германских вождей. Арминий делил военную власть с другим вождем — Ингвиомером, и тот, будучи, очевидно, менее опытным полководцем и много более горячим по натуре человеком, предлагал немедленно пойти на приступ римского лагеря, что позволило бы захватить больше пленников и все имущество римлян. Арминий, советовавший не препятствовать римскому войску покинуть лагерь, а затем напасть на него на марше, вновь загнать в леса и топи, где и уничтожить, не сумел убедить соратников в правильности своего решения. Те жаждали быстрой победы и дележа уже захваченной добычи. А ведь поступи германцы так, как предлагал Арминий, дела легионов были бы плохи: долго оставаться в лагере они все равно не могли, и им поневоле пришлось бы идти на прорыв, а здесь все преимущества были на стороне германцев. Но в итоге все обернулось так, как решил Ингвиомер и предполагал Цецина. Германское войско сгрудилось у вала, защищающего римский лагерь, а римляне тем временем сумели обойти варваров с флангов и даже зайти им в тыл — бой-то происходил на ровном месте, а не среди лесов и болот, где всегда хозяевами положения были германцы. На открытой равнине превосходство римского военного строя было очередной раз блистательно доказано: легионы одержали победу. Виновник поражения германцев, ибо он настоял на столь гибельном, как оказалось, способе действий, Ингвиомер был тяжело ранен, осторожный Арминий остался цел и невредим. Легионы были спасены, и Цецина вскоре достиг спасительных берегов Рейна.

Тем временем римских владений достигли ужасные слухи об окружении легионов Цецины, об их неминуемом разгроме и о несметных полчищах германских варваров, идущих к Рейну и готовых вторгнуться в Галлию. Паника, вызванная этими слухами, была столь сильной, что в римском стане возникла отчаянная мысль разрушить мост через Рейн: ведь легионы все равно погибли и теперь главное не позволить германцам вторгнуться на римскую территорию. И мост действительно разобрали бы, когда б не вмешалась жена Германика Агриппина. В отсутствие Германика «эта сильная духом женщина взяла на себя в те дни обязанности военачальника и, если кто из воинов нуждался в одежде или в перевязке для раны, оказывала необходимую помощь»{55}. Когда же наконец легионы Цецины достигли спасительного берега Рейна, у моста их встречала, осыпая воинов похвалами и благодарностями, внучка божественного Августа, дочь славного Марка Випсания Агриппы, жена главнокомандующего. А рядом с Агриппиной, о чем нетрудно догадаться, стоял трехлетний мальчик в воинском облачении и маленьких, по военному образцу сделанных сапожках — любимейший из сыновей ее Гай Цезарь, уже удостоенный от воинов почетного звания солдатского «питомца» и трогательно-забавного прозвища «Сапожок». Так вновь маленький Калигула стал участником важного исторического события. Понятно, что вернувшиеся из тяжелейшего похода воины восторженно приветствовали и Агриппину, и ее сына Калигулу. Мальчик в солдатской одежде — безусловный любимец рейнских легионов. И можно ли найти в римской истории другой пример, когда кто-либо заслужил бы такую любовь суровых римских воинов с первых лет своей жизни?

Известие о торжественной встрече вернувшихся из Германии легионов на рейнском мосту стало, разумеется, предметом для самых серьезных размышлений Тиберия. Принцепс был и удивлен, и раздосадован. Как писал Тацит: «Все это глубоко уязвляло Тиберия: неспроста эти ее заботы, не о внешнем враге она помышляет, домогаясь преданности воинов. Нечего полководцам делать там, где женщина устраивает смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей недостаточно для снискания благодарности возить с собою повсюду сына главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его называли Цезарем Калигулой. Агриппина среди войска могущественнее, чем легаты, чем полководцы: эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя самого принцепса»{56}.

Вспыхнувшую у Тиберия острую неприязнь к Агриппине усугубляли два обстоятельства: во-первых, жена Германика явно шла по стопам матери самого Тиберия Августы Ливии. Ведь как раз в это самое время «Тиберию стала в тягость его мать Ливия: казалось, она притязает на равную с ним власть. Он начал избегать частых свиданий с нею и долгих бесед наедине, чтобы не подумали, будто он руководствуется ее советами: а он в них нуждался и нередко ими пользовался. Когда сенат предложил ему именоваться не только «сыном Августа», но и «сыном Ливии», он этим был глубоко оскорблен. Поэтому он не допустил, чтобы ее величали «матерью отечества», напротив, он не раз говорил ей, чтобы она не вмешивалась в важные дела, которые женщин не касаются, в особенности когда он узнал, что во время пожара около храма Весты она, как бывало при муже, сама явилась на место происшествия и призывала народ и воинов действовать энергичнее. Вскоре вражда их стала открытой»{57}. Во-вторых, Луций Элий Сеян, возглавивший при Тиберии в качестве префекта преторианские когорты воинов, расположенные в Риме, всемерно разжигал подозрения принцепса в отношении невестки: «…он заранее сеял в нем семена ненависти, чтобы тот таил ее про себя, пока она вырастет и созреет»{58}.