Виктор Мальцев - Конвейер ГПУ Страница 20

Глядя на его победоносную физиономию, отвечаю:

– Да, после, того, как я увидел подписи даже своих помощников, приходится сознаться. Ничего не поделаешь.

Следователь с готовностью берет ручку для записи долгожданного признания. Подумав минуту, я заявляю:

– Хорошо, пишите, – и диктую:

– Я гордился и горжусь работой коллектива, которым мне пришлось руководить в течение двух лет. И если когда-либо восторжествует правда, а я снова выйду на свободу, то буду так же «вредить», как «вредил» и до ареста. Все же подписавшие пред’явленный мне акт являются гнуснейшими трусами, продающими честь и совесть и любой ценой спасающие свою жалкую жизнь.

Мои слова немедленно согнали с лица следователя торжествующую улыбку, и последний, разводя руками, заявил:

– К чему вся эта гордость и бесцельное отрицание очевидных фактов. Советую, пока не поздно, еще раз подумать и искренне сознаться. Не забудьте, что дальнейшее запирательство в своих преступлениях, при наличии имеющихся документов, приведет вас к расстрелу. В случае же полного раскаяния вас могут осудить на восемь или десять лет в лагеря.

Я весь дрожу от негодования и заявляю:

– Гражданин следователь, разрешите уж мне хотя бы умереть без вашего сочувствия и совета. Пишите точно, что мною продиктовано, в противном случае я не подпишу протокола.

Последнему ничего не оставалось, как дословно занести вышеуказанную редакцию. На этом допрос был прерван и меня увели в камеру.

В памятник день 5-го сентября 1939 года настроение было особо подавленное. Делаю свои бесконечные три шага из одного угла в другой, мысленно закручиваю папироску и наслаждаюсь глубокой затяжкой.

Вдруг открывается форточка, и голос произносит:

– Быстро, быстро оденься!

Одеваясь, думаю только об одном:

– Прежде, чем следователь начнет задавать снова бесконечные вопросы, я ему в самой категорической форме заявляю:

– Дайте мне хотя бы два рубля на махорку, в противном случае никакие ваши надзиратели не усмотрят, и я себе сумею разбить голову.

С этим решением выхожу из камеры и длинным коридором следую в здание НКВД. Войди в кабинет и не обратив внимания на лежащие у следователя на столе мои альбомы и бумаги, не дав ему открыть рта, твердо заявляю:

– Дайте мне два рубля на махорку, или же я все равно я сумею покончить с собой, не взирал на всю бдительность вашей стражи.

В ответ на ото следователь любезно улыбается и просит садиться, вопреки всем правилам, к его столу. В это время в кабинет вошли еще двое. Одни из вновь пришедших, указывая на ворох бумаг, лежащих на столе, говорит:

– Здесь, товарищ полковник, бумаги, из’ятые у вас на квартире при обыске. Прошу просмотреть, что надо отложите, ненужное бросить в корзину…

– Вы свободны.

Ни радости, ни удивления не почувствовал я в эту минуту. Полное безразличие сковало все существо. Вероятно, еще не вполне ясно представлял происходящее. Но нот следователь подает мне бумажку и просит расписаться.

В поданном документе читаю, что освобожден из под стражи в 15 часов 45 минут 5-го сентября 1939 года.

Горькая усмешка шевелится где то внутри, и я невольно с иронией заявляю:

– Какая точность, даже минуты проставлены.

Только тут начинаю осознавать, что в моей жизни произошло что-то значительное, – пришел конец обстановке, с которой я уже так сроднился. На минуту становится страшно при мысли:

– Куда же я сейчас пойду?

Поборов это состояние, заявляю, что мне необходимо еще хотя бы ночь провести в камере и обдумать дальнейшее.

Тот же вежливый голос отвечает:

– К сожалению, мы не имеем права вас задержать даже на один час.

Смутно преломляются в разгоряченной голове слова:

– «Не имеем права»…

Значит, все-таки есть какое то право. Закон?

Мой взгляд невольно упал на висевшие на моих плечах жалкие лохмотья, истлевшие окончательно от тюремного пота.

Следователь, видя мое замешательство, любезно предлагает ремешок (последний ни в коем случае не разрешалось иметь в тюрьме). Рекомендуя последний одеть, он с улыбкой заявляет, что советует пойти сейчас в парикмахерскую, находящуюся здесь же по соседству, и побриться.

Сев в парикмахерское кресло, я в первый раз после ареста увидел свое отражение в зеркале. В стекле ничего не было общего с тем, к чему я так привык в до тюремном туалете. На меня глядело бледное, изможденное лицо с глубоко ввалившимися глазами, и что еще поразительнее, с длинной седой бородой.

Под опытной рукой парикмахера молниеносно исчезала седая растительность, а лицо с каждой секундой становилось все более знакомым.

На свободу.

Приведя себя в относительный порядок и оставив незатейливый гардероб в тюрьме, я вместе с привратником к большим тюремным воротам. Скрипят засовы.

И как все до жуткости просто.

Я уже свободный человек, стоящий на тротуаре и растерянно озирающийся по сторонам. Казалось, что проходящие люди сейчас же остановятся и будут тебя рассматривать. Но странное явление: все куда то спешат, проходят мимо, не обращая на тебя никакого внимания.

Такое безразличие меня почему то подбадривает, и я начинаю обдумывать свой первый маршрут. Куда идти? Родных никого нет. Но ведь есть родной воздушный флот. Подумав секунду, решительно направляюсь к своему Управлению.

Подхожу к знакомому зданию. Ничегого не изменилось. Все по старому на своих местах. Напротив, как и раньте, стоит тот же автобус с надписью «АЭРОФЛОТ». Около последнего собралась группа летчиков, человек 15.

С жгучим любопытством подхожу ближе и вижу ряд знакомых лиц, слышу их смех, веселые шутки. Никто не обратил внимании на подошедшего оборванца.

Делается как то особенно больно на душе. Ведь это же мои питомцы, с которыми приходилось много переживать как на земле, так и в воздухе.

Взгляд рядом стоящего летчика рассеянно скользит по моей фигуре. Вдруг лицо соседа изменяется, глаза впиваются остро в меня, и последний с испугом полушепотом спрашивает:

– Товарищ полковник, это вы.

Отвечаю с улыбкой – «Я».

– Да ведь нас уже расстреляли, откуда же вы взялись.

– Вероятно еще не расстреляли, если беседую с вами, а взялся я прямо из тюрьмы.

Мой сосед вскрикивает от неожиданности и удивления:

– Товарищи, смотрите, среди нас наш полковник.

Немедленно становлюсь центром внимания. Говорить ничего не могу, так как чувствую, что сейчас расплачусь, как ребенок. Прошу меня отвезти в автогородок и дать немного успокоиться. Летчики на руках подсаживают в машину.