Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 Страница 20

Как во всех случаях, когда он не мог справиться с чем-то немедленно, он предавался обобщениям. «Представь себе бальный зал, – сказал он мне однажды, – и представь, что ты глухой. Ты не можешь слышать музыку, под которую двигаются эти люди, а затем взгляни на их бессмысленное движение, которое никуда не ведет. Не безумцы ли они?» – «Все это не годится, Адольф, – ответил я. – Стефания очень любит танцевать. Если ты хочешь завоевать ее, тебе придется танцевать так же бесцельно и глупо, как и другие». Это только и было нужно, чтобы привести его в бешенство. «Нет, нет, никогда! – закричал он на меня. – Я никогда не стану танцевать! Понятно тебе? Стефания танцует только потому, что ее заставляет общество, от которого она, к сожалению, зависит. Как только она станет моей женой, у нее не будет ни малейшего желания танцевать!»

Против обыкновения на этот раз собственные слова не убедили его, так как он поднимал вопрос о танцах снова и снова. Я даже подозревал, что дома он втайне пробовал делать несколько осторожных шагов со своей младшей сестрой. Фрау Гитлер купила для Адольфа фортепиано. Я думал, что, возможно, меня скоро попросят сыграть на нем вальс и тогда я в шутку напомню Адольфу насчет «представь, что ты глухой во время танца». Ему не нужна была музыка для движений. Я также намеревался указать ему на гармонию между музыкой и телесными движениями, о которой он, по-видимому, не имел никакого понятия.

Но дальше этого дело никогда не шло; проходили дни и недели, а Адольф продолжал размышлять об этом, пытаясь найти решение. В этом подавленном состоянии ему в голову пришла безумная мысль: он всерьез рассматривал возможность похитить Стефанию. Он изложил мне свой план во всех подробностях и отвел роль, которая была не слишком выигрышной, так как я должен был отвлекать мать Стефании разговором в то время, когда Адольф схватит девушку. «А на что вы оба собираетесь жить?» – задал я прозаический вопрос. Мой вопрос слегка отрезвил его, и дерзкий план был забыт.

В то время Стефания пребывала в неблагоприятном для Адольфа настроении, что сильно ухудшало ситуацию. Она проходила мимо Шмидторека, отвернувшись, как будто Адольфа не существует. Это привело его на грань отчаяния. «Я не могу это больше выносить, – восклицал он. – Я положу этому конец!»

Это был первый и, насколько мне известно, последний раз, когда Адольф серьезно раздумывал о самоубийстве. Он сказал мне, что прыгнет в Дунай с моста и тогда все будет кончено. Но Стефания должна будет умереть вместе с ним – он на этом настаивал. И снова во всех деталях был разработан план. Каждый этап этой ужасной трагедии был описан подробно, включая ту роль, которую придется играть мне; было продумано даже мое поведение как единственного человека, оставшегося в живых. Эта жуткая сцена преследовала меня даже во сне.

Но вскоре небо опять прояснилось, и для Адольфа наступил счастливейший из дней в июне 1906 года, который, я уверен, отпечатался в его памяти так же ясно, как и в моей. Приближалось лето, и в Линце проводился праздник цветов. Как обычно, Адольф ожидал меня снаружи церкви кармелитов, куда я обычно ходил каждое воскресенье со своими родителями. Затем мы заняли свое место у Шмидторека. Эта позиция была чрезвычайно благоприятной, так как улица здесь узкая и праздничные экипажи должны были проезжать совсем близко к тротуару. Полковой оркестр шел впереди вереницы украшенных цветами экипажей, из которых девушки и женщины махали зрителям. Но Адольф всего этого не видел и не слышал; он лихорадочно ждал, когда появится Стефания. Я уже начал терять надежду увидеть ее, когда Адольф схватил меня за руку так сильно, что мне стало больно. Сидя в красивом экипаже, украшенном цветами, мать и дочь свернули на Шмидторекштрассе. Я и сейчас ясно представляю себе эту картину. Мать в светло-сером шелковом платье держит над головой красный зонтик, через который лучи солнца отбрасывают, казалось, словно по волшебству, розовое сияние на лицо Стефании, одетой в красивое шелковое платье. Стефания украсила свой экипаж не розами, как большинство других, а простыми дикорастущими цветами – красными маками, белыми маргаритками и голубыми васильками. В руке Стефания держит букет тех же самых цветов. Экипаж приближается – Адольф воспарил в воздух. Еще никогда он не видел Стефанию такой очаровательной. И вот экипаж совсем близко от нас. Радостный взгляд падает на Адольфа. Стефания посылает ему лучистую улыбку и, выбрав из своего букета цветок, бросает ему.

Никогда еще я не видел Адольфа таким счастливым, каким он был в тот момент. Когда экипаж проехал, он потащил меня в сторону, с душевным волнением глядя на цветок, этот залог ее любви. Я и сейчас слышу его голос, дрожащий от возбуждения: «Она любит меня! Ты же видел! Она любит меня!»

На протяжении последующих месяцев, когда его решение оставить школу послужило причиной конфликта с матерью и он был болен, его любовь к Стефании оставалась единственным утешением, и он хранил ее цветок в своем медальоне. Никогда Адольф не нуждался так в моей дружбе, ведь я был единственным человеком, знавшим его тайну, и только через меня он мог получать вести о ней. Я должен был каждый день ходить на обычное место у Шмидторека и докладывать ему обо всех своих наблюдениях, а также рассказывать, в частности, о том, кто разговаривал с матерью или дочерью. Адольф понимал: то, что я стою один на знакомом углу, несомненно, сильно расстроит Стефанию. Это ее не расстроило, но я умолчал об этом. К счастью, Адольфу ни разу не пришло в голову, что я могу влюбиться в Стефанию, ведь малейшее подозрение в этом означало бы конец нашей дружбе, а так как для этого в действительности не было причины, я мог совершенно незаинтересованно отчитываться перед моим бедным другом.

Мать Адольфа уже давно видела перемену, которая произошла в ее сыне. Однажды вечером – я хорошо помню это, потому что пришел в сильное замешательство, – она прямо спросила меня: «Что происходит с Адольфом? Он с таким нетерпением ждет тебя». Я пробормотал какую-то отговорку и поспешил в комнату Адольфа.

Он был счастлив, когда я приносил ему какую-нибудь новость о Стефании. «У нее хорошее сопрано», – сказал я ему однажды. Он подпрыгнул. «Откуда ты знаешь?» – «Я какое-то время следовал за ней на небольшом расстоянии и слышал, как она говорила. Я достаточно разбираюсь в музыке, чтобы понять, что всякий человек с таким чистым голосом должен иметь хорошее сопрано». Каким счастливым стал от этого Адольф! И я был рад подарить ему, изнывающему в постели, мгновение счастья.

Каждый вечер я должен был возвращаться на Гумбольдтштрассе с вечерней прогулки кратчайшим путем. Я часто заставал Адольфа за каким-то большим чертежом. «Я принял решение, – сказал он совершенно серьезно, выслушав мой доклад. – Я решил построить дом для Стефании в стиле ренессанс». И мне пришлось высказывать свое мнение, особенно относительно того, нравится ли мне форма и размер музыкальной комнаты. Особое внимание, по его словам, он уделил акустике этой комнаты и попросил меня сказать, где должно стоять фортепиано, и так далее и тому подобное. Все это говорилось так, будто не было ни малейших сомнений в том, что эти планы будут осуществлены. Робкий вопрос насчет денег вызвал грубый ответ: «Да к черту деньги!» – это выражение он употреблял часто.