Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 20

2_____

Сегодня было очень тоскливо, как давно уже не бывало, и вечером страстно хотелось видеть кого-нибудь простого; после обеда пошел было к Казакову, но было очень скользко, и я, только купив сахару для наливки, вернулся домой. Хотелось бы, чтобы кто-нибудь приехал на лошадях в мороз, чтобы было жарко, и пили бы чай и передавали домашние новости. Политика меня угнетает, т. к. теперь опять началась мертвая точка. Я жажду видеть Муравьева и послал ему еще письмо; хотелось бы совсем, совсем простых людей или тончайший цвет культуры, чего у нас мало. Но физически, обиходно, на каждый день второе — скучней.

3_____

Снег, покрывающий все неровности, все колдобины, всю грязь белой и холодной пеленой, действует всегда умиротворяюще, но мягкий воздух с легким ветром, вид полян, покрытых снегом в Тавр<ическом> саду, напомнил мне поездку в Каменку и вообще сладость куда-то ехать с опустошенной и горестной душой, по большой снежной равнине. И это привело мне на чувство какую-то печаль; теперь причин нет для безнадежности. Завтра, переписав псалом, пойду к Чичериным; неужели они не нашли адреса нового Минина. Забастовка, рассказы Андриевич, которым не веришь, горячие споры наших, с которыми не соглашаешься, оставляют мимо воли какой-то осадок, тяжелый и горький, и какой-то камень на сердце. Господи, придет ли Гриша, устроится ли все, как я теперь мечтаю, вспыхнет ли ярко Россия, не обвиняя ни ту, ни другую сторону в вине открыто желательного беспокойства, и, через огонь и кровь закалившись, новой Россией выйдет? или все потонет в скрытых, не открытых репрессиях, ребяческих обманных требованиях того да другого, салонном фрондерстве и парламентской болтовне?

4_____

Сегодня чувствую себя гораздо лучше. Забастовки и погромы придают городу и жизни на улице какой-то весело-катастрофный характер, в воздухе что-то истерическое. Был у Чичериных, мой псалом страшно понравился (по крайней мере, так говорила Н<аталья> Дм<итриевна>, м<ожет> б<ыть> и преувеличенно), обещали непременно узнать адрес, звали на собрания «святых», но история сплетни об Юше из пренеприятных. Юша прислал №№ «Simplicissimus»{84}, где, без настоящего знания русских типов, пейзажей, костюмов, ряд карикатур на современные смуты; но м<ожет> б<ыть>, это так, как представляется со стороны, и вернее; но от них, трактованных как к<акой>-ниб<удь> стрелецкий бунт, повеяло какой-то поэзией. Вечером были Тоня и Лена Кудрявцевы, и мы их провожали, причем чудная погода, какая-то особенная атмосфера настроили меня еще более бодро, но на концерт «современников» в воскресенье не знаю, пойду ли. С нетерпением жду Гришу в воскресенье, как просто знакомого, мне нужно о многом поговорить с ним насчет будущего, но часто я скучаю по нем как и по любовнике. К Казакову также страшно хочется и мало ли еще куда. Завтра обязательно пойду ко всенощной.

5_____

Утром было багровое солнце с морозом; отлично, что окна выходят на восток и видна прелесть ясных утр, но недурны были бы и закаты. Перед обедом гуляли с Сережей по Неве, и вид замерзающей реки совсем близко, Охты за рекой (именно — «за рекой», без моста с перевозами), желтой полосы зимнего неба (а как оно потом запламенело на закате!) был очень поэтичен. Пришли ко мне [послами] Нувель и Покровский [посланниками] от «современников» и [говорили] просили [опять] быть членом; они поняли, что мое письмо было отказом из-за политических убеждений, и явились говорить, что они не крайняя левая; мы объяснились (я не без истеричности); читал новые вещи, но я был очень польщен. D’Indy прислал им преинтересное письмо о русск<ой> музыке, Reger’e (отвергает) и пр. После обеда отправились с Варей, Сережей и Маковским в Казанский собор, пришли при полиелее и ушли перед Евангел<иями> и дома застали Сиверс, с которыми и играли в винт. Вообще, днем доволен; завтра увижу Гришу.

6_____

Сегодня целый день такой припадок мигрени, какого не было уже года три, со рвотой, с невозможностью взять в рот ни куска, ни глотка. У Григория тоже болела голова и вдруг заболела грудь, забилось сердце, и он уснул, как в обмороке, хотя не был ни капли пьян. Полуодевшись, я сел в кресло и смотрел на спящего при красноватом свете лампады: совершенной стройности тело, смуглобледное, еще более нежное от меха одеяла, спокойное лицо с длинными темными ресницами и красневшим ртом; мысль, что это все — твое, страшная головная боль и рвота, теплота комнаты, свет лампад, все напоминало какой-то бред, но ни черты разврата, а что-то первобытное, изысканное, чувственно-простое, тихое и божественное. Потом я, одевшись, не мог стоять и лег, а он ушел и стоял, высокий, в высокой шапке, белый и милый; прощаясь, я почти не сознавал ничего; пришла Женя убирать; дома думали, что я не один, и ко мне никто не заходил, и, то ложась, по совету Ек<атерины> Ап<оллоновны>, на спину, то на бок, чтобы уснуть, я полуслышал шаги и разговоры, рассказы Марьи Яковл<евны>, что на Острове «просто режут», и т. д. Во втором часу я мог встать на ноги без рвоты и выпить воды, раздеться и, поправив лампады, лечь спать. Гриша говорит: «Куда же вы годитесь, разве в черную сотню?» У них понятия очень курьезные, что черная сотня — это высшие сановники, поляки и жиды (Каульбарс, Нейдгарт и Кристи), попы-христопродавцы, рабочие-лодыри и т. д. Такого скептицизма и свалки всех понятий я еще не встречал. Лесков бы вывел из этого блестящие парадоксы. Что главная цель — извести воров (всех Алешек и Володек), объявить скрытый дворянами манифест, побить жидов (почему-то это входит в самые разные программы) и рабочих, которые хотят ввести республику; а главная манера действовать — отсидеться где-нибудь в углу, пока не поставят вопроса ребром, за кого ты. Недостаток не только озорства, но как будто и мужества в нем удивил меня не особенно приятно.

7_____

Я пишу это 8-го и потому с трудом вспоминаю, что было. Голова как пустая, весь выпотрошен, будто после родов; вечером все отправились в Нар<одный> Дом. Там атмосфера очень симпатичная своей смешанностью и непринужденностью, и было весело; «Травиата», исполненна<я> неважно, но молодо и старательно, тоже мне понравилась{85}. Я люблю эту старую, страстно-нежную, до безумства, музыку. Теперь, когда я пишу, мне очень скучно, но я помню, что тогда-то было хорошо. Нат<алья> Дм<итриевна> не могла узнать адреса нового Минина, и Нарышкина ответила даже в тех же выражениях, как мы ожидали: «Вот еще, буду я интересоваться всякими хулиганами»{86}.