Серго Берия - Мой отец Лаврентий Берия. Сын за отца отвечает… Страница 20

Пока я все это отчаянно рассматривал, ко мне подбежал один из охранников дома и говорит: «Серго, только что из помещения вынесли кого-то на носилках, накрытых брезентом».

Охранника срочно позвали, и я не успел спросить у него, находился ли отец в доме во время обстрела.

— Дом принадлежал только вашей семье?

— Исключительно. Первый этаж занимали родители, второй — я. Еще там была комендатура. Я хотел жить самостоятельно, но отец уговорил: ты у нас единственный сын, поэтому не надо отделяться; матери так будет легче.

— Как дальше развивались события?

— В сопровождении бронетранспортера меня отправили на дачу к семье. Ванников потребовал у генерала, командовавшего охраной, документы, чтобы записать все данные, и знать, с кем иметь дело на тот случай, если меня по дороге на дачу убьют. Потом обнял меня и сказал: «Держись! Знай, что у тебя друзей больше, чем ты предполагаешь!» Наша дача была окружена.

— Вас тогда, получается, арестовали?

— Фактически арестовали, хотя говорили, что задержали.

На даче я встретился с мамой. Она была очень собрана, держалась мужественно. На мое предположение, что отца, вероятно, нет в живых, она ответила: «Иначе и не могло быть!..» Говорила спокойно, без слез и причитаний. Я запомнил ее слова: «Не бойся смерти: человек умирает один раз и должен это сделать с достоинством».

Нас разлучили. Мама осталась на месте, меня же с семьей увезли на дачу Сталина в Кунцево. И опять вокруг дачи — бронетранспортеры… Жили в изоляции. Внешнюю охрану осуществляли военные, а внутреннюю — люди в штатском. Относились вежливо, содержали в нормальных условиях. Спустя двадцать дней в три часа ночи меня подняли и официально объявили, что я арестован. С июля по декабрь 1953 года меня содержали в Лефортовской тюрьме, а с января 1954 года перевели в Бутырку, где я находился в течение года. И в Лефортово, и в Бутырке пребывал в одиночном заключении, без суда и следствия. Как потом выяснилось, в Бутырке, также в одиночном заключении, находилась и моя мать.

Лефортовская тюрьма отличалась очень тяжелым режимом. В камере со мной находилась охрана из четырех человек, постоянно менявшаяся. Психологическое давление сводилось к тому, что мне не разрешали спать по десять суток подряд, стремясь выдавить нужные им показания. Когда я объявлял голодовку, кормили насильно. Но не избивали.

— В чем конкретно вас обвиняли?

— В заговоре против социалистического строя с целью восстановления капитализма, в участии в террористической организации и подготовке диверсий против руководителей партии и правительства, в установлении радиосвязи с английской разведкой.

— А доказательства?

— Доказательств никаких. Потому я и заявил: «Пока вы мне не предъявите хоть один протокол допроса моего отца или любой другой документ, подписанный им, показаний давать не буду!» Поэтому я упрямо твердил: «Пока вы не предъявите неопровержимые факты о моей террористической или шпионской деятельности, показаний я также давать не буду!».

Я не отрицал, что хорошо стреляю и имею оружие, но требовал улик, изобличающих мои преступные намерения. Поскольку такие улики отсутствовали, я отвечал только на четкие вопросы типа: «Где вы были в такое-то время? Знаете ли вы такого?» Как только вопросы превращались в домыслы, надуманные обвинения, я замолкал.

— Фамилии следователей помните?

— Конечно, помню. Это были три заместителя Генерального прокурора СССР. Первый заместитель — военный прокурор генерал-лейтенант Китаев, сволочь невероятная; заместитель Комочкин и заместитель Цареградский, порядочный человек и не сволочь, хотя и прокурор…

— Допрашивали в тюрьме или возили на допросы?

— Все происходило в тюрьме. Кабинет следователя был радиофицирован и наш разговор записывался на пленку в соседнем помещении.

— Следователи представились, назвав свои настоящие фамилии, или вы их знали в лицо?

— Они представились, предъявили документы… Все, как полагается…

— Кроме следователей, никто вами не интересовался за те полтора года?

— Дважды ко мне в Лефортово приезжал Г. М. Маленков. Советовал дать некоторые показания, чтобы облегчить собственную участь. На самом деле он пытался выяснить, знаю ли я, где находится секретный архив отца.

— Боялся компромата?

— Разумеется. Он ведь, как я уже рассказывал, в ЦК вопросами репрессий ведал. Вполне возможно, что у отца хранились документы, огласка которых могла бы нанести непоправимый удар не только по одному Маленкову.

— Сполна испытав жестокий и бесчеловечный режим московских тюрем, думали ли вы о тех людях, которые прошли там Дантовы круги ада с «благословения» вашего отца?

— Находясь в заключении, человек думает о многом, У него появляется обостренная необходимость анализировать, сопоставлять, делать выводы. История с отцом, как я уже говорил, явилась для меня полнейшей неожиданностью. В камере мне не давали газеты, не разрешали слушать радио, поэтому я до конца не понимал, что же все-таки произошло, в чем провинился мой отец, в чем лично моя вина… То, что преподносили мне следователи о шпионстве и предательстве отца, я отметал сразу. Не верю этому и сегодня, так как шпионом Лаврентий Берия мог быть только советским, работавшим на благо СССР. В тюрьме у меня и мысли не возникало, что люди попадали туда по прихоти моего отца. В моем понимании отец был высокопоставленным должностным лицом, как и все его коллеги, отвечающим за порученный ему участок дела; а этот участок ограничивался не только правоохранительной деятельностью.

— Отправляя в Свердловск, обвинение с вас сняли?

— В правительственном решении, согласно которому мне поручалось реализовать проект, указывалось, что я имею допуск к работам, содержащим государственную тайну, к особой папке, к совершенно секретной и секретной документации, но там ничего не говорилось о моем пребывании под арестом и следствием. Как будто те страшные полтора года исчезли из моей жизни!

— Быть может, власти освободили вас потому, что вспомнили знаменитую максиму «сын за отца не отвечает»?

— Не думаю, что эта милость принадлежала исключительно власть имущим. На них сильно влияли лица, поддерживающие меня в науке. Они не только добились моего освобождения, но и возвращения к любимой работе. В Свердловске меня навестил Курчатов, приезжали и другие ученые. Должен заявить со всей откровенностью и благодарностью, что меня спасла русская техническая интеллигенция! (И это я расцениваю, прежде всего, как отношение к моему отцу, а потом ко мне — ни в чем не повинному молодому человеку!)