Тоти Даль Монте - Голос над миром Страница 20

Через несколько недель я вернулась в Венецию — петь в опере «Лодолетта». Театр был переполнен, зрители с живейшим интересом ждали первого представления этой незнакомой для Венеции оперы Масканьи.

Отец, несмотря на свою тяжелейшую болезнь, захотел присутствовать на премьере.

С величайшими предосторожностями привезли его в театр и усадили в кресло. Зная, что отец находится в зале, я старалась петь как можно лучше, чтобы растрогать его своим исполнением и показать, как бесконечно благодарна я ему за то, что он так рано угадал во мне будущую артистку, поверил в мое призвание.

В первом акте я сама до глубины души расчувствовалась, исполняя арию Лодолетты, которая оплакивает смерть отца. В третьем акте последние предсмертные муки влюбленной голландки вновь взволновали меня.

В ту самую минуту, когда я, не в силах сдержать слез, исполняла арию Лодолетты, из партера донеслись приглушенные рыдания, нарушившие тишину в зале, где зрители, захваченные музыкой, слушали меня не шелохнувшись, с предельным вниманием.

В зале произошло движение, раздался легкий шум. Я поняла, что это как-то связано с отцом. Так оно и было: он не вынес столь сильного волнения и разрыдался. Родным пришлось тут же увезти его домой.

В тот вечер Амилькар Менегель слушал пение Тоти Даль Монте в последний раз.

XII. Девятая симфония под управлением Тосканини

В начале 1919 года оркестр под управлением Тосканини впервые исполнил в Турине Девятую симфонию Бетховена. Это было незабываемое, грандиозное событие, которое вошло в анналы истории музыки как недосягаемая вершина исполнительского мастерства великого дирижера.

Мне выпала честь петь в тот вечер вместе с тенором Ди Джованни, басом Лузикаром и меццо-сопрано Бергамаско. Всех четверых отбирал сам маэстро.

Хор состоял из трехсот человек, тщательно проверенных вечно неудовлетворенным Артуро Тосканини, этим гением совершенства.

Ни мне, ни другим артистам, покорным малейшему взмаху дирижерской палочки Тосканини, подлинного демиурга оперной и симфонической музыки, во время работы с ним не выпадало ни одной спокойной минуты.

Престиж и власть этого крупнейшего дирижера с редкой музыкальной памятью, беспредельным мастерством, безошибочным вкусом и абсолютнейшим слухом были столь велики, что, едва он появлялся за пультом, такой простой и такой пугающе суровый, все внезапно робели и чувствовали себя совсем ничтожными.

Он обладал магической способностью возвеличить или буквально изничтожить одним-единственным словом. Вспышки его ярости были поистине фантастическими, его редкая, сдержанная похвала возносила до небес и буквально опьяняла нас.

Одни считали его слишком резким, другие — злым, третьи — очень жестоким. На самом же деле он был существом высшего порядка, на редкость чувствительным, беспрестанно искавшим в исполнении исключительного совершенства. Никто другой так не уважал партитуру исполняемого произведения.

Репетиции Девятой симфонии были поистине мучительными, но по мере того, как шли дни, удивительные результаты тщательнейшей работы Тосканини становились все более очевидными.

При первой нашей встрече маэстро слегка улыбнулся и сказал:

— А, наконец-то вы объявились…

Я понимала, что это не бог весть какая похвала, но все же сильно приободрилась. Свою партию, каждый пассаж, каждую каденцию я разучивала с величайшим старанием. Тосканини сразу это заметил. Хотя он ничего мне не сказал, я догадалась по его виду, что он доволен моим пением.

Невозможно описать, как прошло первое исполнение симфонии. Тосканини превзошел самого себя, установив своего рода эталон, который в последующие тридцать пять лет никто не мог превзойти.

По окончании концертов в Турине Девятая симфония была исполнена в Миланской консерватории с тем же грандиозным успехом.

По пути из Турина в Милан я обедала в компании моих коллег в вагоне-ресторане. Тосканини с семьей ехал с нами. Должно быть, я съела испорченные консервы, потому что вскоре почувствовала себя очень плохо.

Добравшись до пансиона, я стала лечиться своими средствами и прежде всего мечтала хоть немного отдохнуть. Я совершенно ослабела и уже собиралась предупредить, что вечером не смогу выступить. Но потом, собравшись с последними силами, кое-как дотащилась до консерватории и пошла на генеральную репетицию, попросив, чтобы Тосканини не говорили о моем недомогании.

Я прилагала поистине героические усилия, чтобы петь как можно лучше, но в конце одной очень трудной каденции у меня на миг закружилась голова, и в наступившей глубокой тишине мне не удалось держать достаточно долго полное «си». Я смотрела на Тосканини, словно умоляя о пощаде, а он, улыбаясь и желая, видимо, меня утешить, сказал:

— Сегодня наш соловей немного охрип.

Я стояла ни жива ни мертва, не в состоянии ни возразить ему, ни оправдаться. Но я подозреваю, что кто-то сказал Тосканини о моем недомогании.

В августе я получила ангажемент на несколько представлений «Лодолетты» в театре города Карпи. Ценители музыки этого маленького провинциального городка в то время пользовались славой весьма требовательных зрителей.

По контракту я должна была выступать всего в четырех спектаклях, но в Карпи опера Масканьи произвела такой фурор, что шла тринадцать вечеров подряд.

Весь город жил «Лодолеттой» и для «Лодолетты». На улицах, в кафе, в тратториях и на службе все говорили только об этой опере и напевали наиболее полюбившиеся мотивы и арии. Где бы я ни появлялась, на меня буквально накидывались поклонники, все наперебой приглашали меня в гости. Пришлось сиднем сидеть дома и выезжать только вечером на очередной спектакль.

Я припоминаю даже, что именем Лодолетты были мгновенно названы мороженое, затем какое-то традиционное кушанье этих мест, ткань — зеленый шелк, дамская прическа и т. д. То были поистине золотые времена для оперного театра!

Можете вы себе представить сейчас, чтобы в городке с пятнадцатью тысячами зрителей опера шла тринадцать вечеров подряд?

В Карпи я жила в семье художника Баньи, который подарил мне на память чудесный разрисованный им веер.

После Карпи я отправилась в Чезену, где снова пела Лодолетту.

Утром 12 сентября перед самой репетицией я получила телеграмму, сообщавшую о смерти отца. Убитая горем, в полнейшей растерянности и в каком-то отупении бродила я по комнате. Когда прошли первые минуты отчаяния, я решила немедля ехать в Пьеве ди Солиго, куда отца перевезли после нового кровоизлияния в мозг. Там он лежал в оставшемся после войны полевом госпитале.