Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. Страница 20

А осенью впорхнула в некрасовскую квартиру редкая по тем временам птаха – американка. Зрелого возраста, с крупными белоснежными зубами, в ореоле бледно-сиреневого перманента. И не дающая никому слова вымолвить. С Некрасовым она знакома не была, приехала без приглашения и исключительно, чтобы его духовно поддержать.

Тепло и довольно понятно рассказывала о себе по-русски, показывала фотографии мужа, яхты и дома с пальмой. Ни о чём не расспрашивала. Имени её никто не расслышал. Поболтав часок, ушла, раздав всем присутствующим заморские презенты: картонную подставочку для пивной кружки, американский полтинник, два цветных фломастера и частый гребешок в форме уточки. Мне достался ножик для чистки картошки.

Маме была преподнесена коробка конфет. Еле дождавшись ухода благодетельницы, домочадцы набросились на конфеты, а В.П. вдруг пришёл в восторг: конфеты-то были уложены в причудливые соты, выдавленные в пластмассовом листе! Такого у нас в Стране Советов, на родине спутника, не было и в помине! Мы подивились прогрессу, а писатель быстренько приладил эту ячеистую конструкцию гвоздиком на стенку в кухне. До самого отъезда все вновь приходящие гости, поломав голову, сходились на том, что это что-то новомодное, скажем скульптура. Издалека это и вправду походило на нечто, созвучное современным веяниям в искусстве. Вика сиял и потирал руки…

Но наиболее приятным событием было получение посылок и бандеролей из-за границы. Неизвестно от кого. Просто звонили и предупреждали: к вам придут с передачей, ждите. И посылки приходили часто и без проволочек. Потом мы узнали, что этим занимались всякие гуманитарные ассоциации.

Посылались главным образом роскошные книги и альбомы по искусству. Предполагалось, что опальный писатель может их продать в букинистическом магазине, чтобы в нужде свести концы с концами. Некрасов на концы внимания не обращал, а книги оседали в отдельном шкафу, на чёрный день. К счастью, до его отъезда чёрных дней было немного, поэтому всё это богатство осталось нам в наследство.

Кроме альбомов по почте приходили разнообразнейшего покроя джинсы и растворимый кофе. Тоже, надеялись, на продажу. Торговать носильными вещами никто из нас не умел, а Некрасов ещё и стеснялся огласки. Ославят, боже упаси, спекулянтом! Так как все фирменные джинсы были маленьких размеров и Некрасову не годились, мы с Сашей Ткаченко – поджарые, как борзые, – беззастенчиво выпрашивали их у Некрасова для личного, так сказать, пользования.

Квартирная кража

– Зачем Киеву два памятника Ленину?! – саркастически воскликнул Некрасов. – По правде говоря, оба дрянь!

Мы пересекли Октябрьскую площадь и направились на Владимирскую горку.

Прогулка задумана как прощальная, поэтому мы часто фотографируемся на фоне встреченных достопримечательностей. Крещатик, Пассаж, Мила с Вадиком возле тележки с мороженым, смотровая площадка над Днепром… Как назло, солнце бьёт прямо в объектив, поэтому днепровской панорамы не получилось, зато возле бочки с квасом фотографии вышли великолепные.

Молча походили вокруг Вечного огня, потом вышли к балюстраде и уставились на Днепр.

С задумчивой улыбкой Вика произнёс: «Сестрику, братику, попрацюемо на Хрещатику!» И, вздохнув, посмотрел на нас. Нечувствительные чурбаны, мы недоумённо промолчали, и В.П. объяснил, что написал эти нехитрые строчки Павло Тычина и после войны их повторял весь Киев. Мы этого не знали.

Когда-то после вечернего чая обязательно полагалось с Зинаидой Николаевной совершать в Царском саду неторопливый променад. Непременно с Евой и Исааком Пятигорскими. Прогуливались медленно, женщины под ручку впереди, мужчины неспешно беседовали. Чаепитные гости тоже не отпускались, шли чуть в отдалении. Ритуал никогда не нарушался.

Близкие киевские друзья Некрасова, Пятигорские, повседневно назывались Евуся и Исачок. Исачок был добрым и немногословным, очень любил встречаться с Викой, и чувствовалось, что приходил отдохнуть душой от обыденной жизни. К властному и прямому характеру Евуси Вика относился добродушно, изредка побаивался её языка, но в основном, как говорили, Еву не праздновал, то есть делал по-своему. Была она преданным другом, но твёрдо верила, что облечена высшей миссией заботиться обо всех мужчинах, и о Вике в частности. Эту опеку В.П. охотно допускал, но раздражался, когда Евуся донимала его нотациями о вреде спиртного.

– Ты можешь объяснить мне, Вика, – сурово отчитывала его Ева, – почему ты третий день подряд пьёшь эту гадость? Почему ты вообще пьёшь водку?!

– Потому что вкусная она! – дерзил он и шёл в кабинет добавить ещё, чтоб утвердить своё достоинство пьющего мужа…

Исаак работал в каком-то строительном тресте довольно большим начальником, а Ева считалась журналисткой и поэтому на работу никогда не ходила. Промышляла она модной в советские времена «литературной обработкой». Иногда получала задание написать книжку, что-то вроде воспоминаний, от имени так называемых знатных людей. Среди её клиентуры был и знаменитый Алексей Стаханов, доставивший особые хлопоты Еве. С ним можно было беседовать лишь в краткие перерывы между запоями, когда всякий нормальный человек меньше всего хочет сидеть с постылым журналистом, да к тому же непьющей бабой. В общем, беднягу Стаханова заарканили-таки на несколько дней родственники, не выпускали из дому, а Ева в это время выпытывала у него всякую ерунду. Книжка-то у неё была написана ещё дома, заранее, и одобрена в горкоме.

Когда язвительная Ева с глубоким подтекстом рассказывала эту историю, Некрасов страшно веселился и называл Стаханова молодцом.

Потом Исачок умер, стычки с Евусей участились, так как она перенесла всё своё внимание на Вику и без меры донимала советами в будничной жизни.

Их дружба тлела ещё пару лет. А погасла окончательно совсем по другой причине.

Ева испокон веков печатала на машинке всё написанное Викой. Была, как он говорил, обнимая её за плечи, его персональной и безотказной машинисткой. В последние перед отъездом годы Некрасов нередко писал длинные письма, то протестуя против несправедливости властей, то в защиту обиженных, преследуемых, арестованных людей, то пытаясь что-то доказать партийным владыкам Украины. Писал и самому Брежневу, и Суслову, и просто на деревню дедушке, в Центральный Комитет. Ева перепечатывала, хотя была страшно недовольна: зачем он лезет на рожон, да ещё и не в своё дело!

Что переполнило чашу, я точно не знаю. Наверное, что-нибудь из самиздата или один из Викиных рассказиков, которые тогда граничили с «антисоветчиной», хотя сейчас они выглядят невинными зарисовками. Но Ева, будучи прямым и обязательным человеком, заявила Вике, что она больше ему ничего печатать не будет! Что он ведёт себя как мальчишка, ставит под удар не только себя, но и других, в частности её, и что она потакать ему в этом не желает. Некрасов по-настоящему обиделся, и их контакты полностью оборвались.