Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями) Страница 20

Кстати, первое мое знакомство со спиртом (если не считать церковного вина) произошло на политурной основе. Как-то днем в проезде нашего дома трое людей процеживали жидкую краску через плотную тряпочку — мутная жидкость текла в подставленную кружку. Пили и закусывали по очереди. Я остановился неподалеку, с удивлением наблюдая за странным пиршеством, и, когда кружку взял третий мужчина, робко полюбопытствовал:

— Дяденька, что вы такое пьете?

— Можешь и сам попробовать, щенок! — Незнакомец захохотал и плеснул остатки мне в лицо.

Невыносимая боль обожгла глаза. Мне показалась: я ослеп. Схватившись за лицо, ничего не видя и надрывно вопя, я ринулся во двор. Навстречу выбежала бабушка. Кричала она, кричал я, со всех сторон, ответно надрываясь, спешили соседи. Кто-то притащил ведро воды — сначала в него погрузили всю мою голову, потом стали промывать глазные яблоки, протирать лицо мокрым полотенцем.

Не знаю, может ли спирт выжечь глаза, но я несколько дней провел в постели с повязкой на лице, и мама гневно выговаривала бабушке за нерадивость, а та только плакала. И приходил врач, который заворачивал мне веки, надев на себя диковинное зеркало, — это я хорошо помню. Зрение, к счастью, сохранилось и в молодости было очень сильным.

Три героя, так славно угостившие спиртом пятилетнего мальчишку, конечно, немедленно драпанули. Соседи твердили, что след ведет к строителям, работавшим где-то в нашем районе. Но еще Марк Твен справедливо заметил, что след привлечь к ответственности нельзя — тем более что в моем случае никто и не собирался по нему идти…

Но я отвлекся. Мы все по-настоящему ощутили, что идет война, когда в Одессе появились пленные чехи. Разумеется, в австрийской армии были солдаты разных национальностей, но собственно австрийцев, тем более — германцев к нам не привозили. Чехов было множество, они свободно ходили по улицам. Вероятно, жили они в казармах для военнопленных и отпускали их лишь «на кормление» — но днем они заполняли город.

Удивительно, но одесситы относились к ним добродушно — даже доброжелательно. Взрослые выносили пленным еду — и те прятали хлеб в карманы, а кашу и супы с борщами выхлебывали на ступеньках. «Ну, и любят чехи сладкое, по пуду сахару могут сожрать!» — говорили вокруг. Бабушка как-то вынесла одному солдатику миску сахарного песку — так он высыпал песок прямо в торбу, а миску аккуратно вылизал. Малыши (я в том числе) не так одаряли, как устраивали обменные операции. Многие солдаты приносили тяжелый житный хлеб, угольно черный, пахучий, кислый (его выдавали в казармах), он казался нам — и сейчас, вероятно, покажется — необыкновенно вкусным. К тому же это была редкость — черный хлеб в магазинах южного города, где царствовала пшеница, не продавали. И когда во дворе появлялся «чех с солдатским хлебом», мы наперегонки мчались к нему с белыми булками и сайками, «франзолями», баранками, сдобой и сушками — хватали на кухнях все, что попадалось под руку. Мена была на редкость взаимовыгодная. Пленный получал белый хлеб, по которому стосковался, в весовой пропорции десять к одному, а мы упивались ароматным, вкуснейшим настоящим «житняком».

В памяти моей сохранилась еще одна сценка, разыгранная каким-то австрийским пленным. Я пришел из киоска. Во дворе около погреба сгрудилась толпа мужчин — они восторженно орали и радостно матерились. В стороне переговаривались и возмущенно плевались женщины. А когда какая-нибудь из них, любопытствуя, приближалась к толпе, ее бесцеремонно спроваживали — зрелище, видимо, было чисто мужское. Я, хоть и пятилетний, относился к мужской породе, к тому же мог пролезать у взрослых под мышками (а при большой охоте — и между ног), и мне не составило большого труда проникнуть в первый ряд довольно широкого круга, созданного мужчинами.

В центре его в одном «сербском ботинке» (сапожном творении весом, вероятно, с килограмм, если не больше, с толстенной подошвой, окованной железом) стоял высокий, очень худой, очень жилистый чех с длиннющими усами. Я вначале посмотрел на его лицо, потом на ноги об одном ботинке и лишь потом разглядел, где был второй, — он висел на возбужденном, высунутом наружу члене. И чех, медленно поворачиваясь, чтобы все разглядели его потрясающее мастерство, так же медленно, без помощи рук, вздымал и опускал тяжеленную свою обувку. Он учтиво кланялся каждому ботинком, он приветствовал каждого взметаемым и склоняемым кожаным грузом — и в ответ несся громовый рев и хохот, кто-то в упоении даже забил в ладоши.

Потом чех сел на землю, деловито сунул разутую ногу в ботинок, столь же деловито спрятал сценическое орудие в штаны и радостно заулыбался зрителям. В него летели монеты, ему совали бумажки, бежали в квартиры, чтобы вынести оттуда что повкуснее — он принимал подарки, артистически кланяясь и прижимая руку к сердцу. А затем медленно удалился, отягченный разбухшим спинным мешком и провожаемый благодарными восклицаниями мужчин и возмущенным шипением женщин.

Впоследствии, знакомясь с бессмертным творением Баркова,[2] я часто думал, что легендарный предок Луки, до слез смешивший Ивана Грозного тем, что мастерски — тем же способом — выжимал гири, может быть, не уступал реальному чеху, но вряд ли превосходил его в этом редкостном искусстве.

7

Разлад между матерью и отцом глубокой трещиной прошел через мое детство.

Когда маме исполнилось пятнадцать, она нанялась упаковщицей на второй водочный склад. Вокруг нее уже начали виться парни — одним из них был мой отец. Она покорила его сердце сразу и на всю жизнь — и не только тем, что была миловидна (по южным критериям — даже красива). У нее было чистое, довольно сильное, звучное сопрано — в их заводском хоровом кружке (прототипе нашей самодеятельности) разучивали русские романсы, даже ставили сцены из «Жизни за царя»[3] и других опер. Она часто пела мне арию Антониды. И, в отличие от других работниц, она много читала, пробовала сочинять стихи, а потом, в годы революции, даже печатала их в большевистской газете. Так и не поладив с орфографией, она до старости любила писать письма стихами, чутко улавливая простейшие метры. Поэтических открытий не совершала, но корявые ее строчки поражали одновременно и полуграмотностью, и ясностью мысли, и каким-то явственным своеобразием. «Зиночка была самой замечательной женщиной в моей жизни!» — однажды признался отец.

На их общее горе, он никогда ей не нравился. Невысокий, порывистый, вспыльчивый, переменчивый, страстный охотник до женщин, не верящий ни в бога, ни в черта, «ни в господа, ни в господина», он был воплощением всего, что пятнадцатилетней девчонке казалось неисправимыми недостатками. Ей нравился казак Герасименко. Я часто потом рассматривал фотографию этого господина. Он, конечно, мог покорить сердечко любой провинциальной красотки. Лихо и браво закрученные усы, ладно сидящий мундир (он скрадывал узость плеч), высокий воротник, откидывающий голову назад (что, безусловно, доказывало превосходство ее владельца над прочими смертными), низенькие сапоги и брюки с напуском — впоследствии я часто наблюдал подобную аристократичность низкорослых и узколобых у блатных великой сталинской эпохи.