Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...» Страница 20

Тема «размышлений на кладбище» в русской поэзии пересеклась с двумя другими: мрачными и возвышенными фантасмагориями Джеймса Макферсона — его «Поэмами Оссиана» с битвами, ночными дикими пейзажами, привидениями, скальдами, поющими о былом, — и с философией Жан-Жака Руссо, отрицающей лживую цивилизацию богатых и восхваляющей «естественного» человека, живущего среди природы. С шестидесятых годов XVIII века эта тройственная тема медленно входила в русскую поэзию и способствовала рождению романтической лирики. Она влияла на Хераскова и Державина, а Карамзин уже почти целиком верен ей в стихах и прозе. Вокруг Карамзина — целый сонм подражателей, но они прогрессивную в своей основе тему разрабатывают по большей части поверхностно, неоригинально, напирая главным образом на «чувствительность».

Жуковский перечитывал прозаический перевод Юнга, стараясь угадать поэзию подлинника. В библиотеке Буниных он нашел французский — тоже прозаический — перевод поэмы Юнга, сделанный Пьером Летурнёром в 1769 году. Из предисловия Летурнера к этому переводу Жуковский узнал, что побуждением к написанию мрачных «Ночей» было для Юнга горе, поразившее его в 1741 году: в короткое время у него умерли жена, дочь Нарцисса и его молодой друг — жених его дочери.

…Солнце садилось в дымно-фиолетовое облако, по небу веером разлетелись тлеющие, словно угли под пеплом, мелкие барашки. Из села доносились громкие голоса крестьянок, загоняющих во дворы коров. В большом барском доме одно за другим гасли окна. Вася быстро побежал по дорожкам цветника, спустился немного по склону холма и оказался на кладбище возле часовни, где в мае была похоронена Варвара Афанасьевна. Часовня — фамильный бунинский склеп — была сложена из твердых как камень дубовых стволов.

Внизу, на запруде, журчала речка Семьюнка.

Васе не было страшно, но впечатления были необычные. Он с волнением подошел к часовне и заставил себя потрогать железный засов. Листва тихо шуршала на легком ветру. Бесшумно пролетела большая птица… Стало холодно. Вася поежился и побежал домой, довольный своей храбростью. Тихо прошел в комнату, сел у окна и посмотрел на небо: темные струи облаков набегали друг на друга, в просветах поблескивали неяркие звезды. «Не буду спать, — решил он. — Стану писать». И сел к столу. «Мысли при гробнице», — начертал он заглавие.

Он вообразил себе не часовню на кладбище Мишенского, а нечто более возвышенное: древнюю полуразвалившуюся гробницу где-то у озера, окруженного мощными дубами. «Череп иссечен вверху, и еще приметны некоторые остатки изглаженной надписи»: «Друг ли человечества спит здесь сном беспробудным, или изверг естества, притеснитель себе подобных?» Вася невольно стал сочинять не стихотворение, а нечто вроде кутузовского перевода в прозе из Юнга. Такие вещицы, в таком вот странном жанре поэтической прозы, писали тогда многие — они встречались в журналах и даже у Карамзина. И Баккаревич нередко говорил на уроках о такой прозаической поэзии.

На другой день Жуковский не удержался и прочитал свое сочинение Анюте Юшковой. Они ушли в парк, в тишину огромных лип и елей, в земляничные и грибные запахи. Сели прямо на траву. Описание ночи звучало днем немного странно — сочинение потеряло изрядную долю таинственности, но Анюту трогали его меланхолические фразы.

«Всё тихо, — читал Вася, — все молчит в пространной области творения; не слышно работы кузнечика, и трели соловья не раздаются уже по роще. Спит оратай, спит вол, верный товарищ трудов его, спит вся натура. Один я не могу сомкнуть глаз своих, одному мне чуждо всеобщее успокоение. Встану и пойду… Как величественно это небо, распростертое над нашим шатром и украшенное мириадами звезд! а луна?., как приятно на нее смотреть! бледномерцающий свет ее производит в душе какое-то сладкое уныние и настраивает ее к задумчивости».

Вася посмотрел на слушательницу. Она прикрыла лицо от солнца полями широкой шляпы и задумчиво покусывала травинку.

— Ты слушаешь?

— Слушаю, Вася. Продолжай, пожалуйста.

«Живо почувствовал я тут ничтожность всего подлунного, и вселенная представилась мне гробом. „Смерть, лютая смерть! — сказал я, прислонившись к иссохшему дубу, — когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей, и когда, когда престанешь ты посекать всё живущее, как злаки дубравные?.. Ты спешишь далее, смерть грозная, и всё — от хижины до чертогов, от плуга до скипетра — всё гибнет под сокрушительными ударами косы твоей. И я, и я буду некогда жертвою ненасытной твоей алчности! и кто знает, как скоро? Завтра взойдет солнце — и, может быть, глаза мои, сомкнутые хладною твоею рукою, не увидят его. Оно взойдет еще — и ветры прах мой развеют“».

Анюта заплакала, всё так же кусая травинку. Вася, польщенный успехом своего грустного произведения, сложил листок и спрятал в карман. Дома Анюта сказала Марье Григорьевне, что Вася сочинил нечто очень замечательное, хотя и до слёз печальное. Ему пришлось плсле обеда прочесть «Мысли при гробнице» перед всеми обитателями дома. Эффект был тот же: слёзы… А горничная, так та при последних словах зарыдала в голос.

Все вспомнили Варвару Афанасьевну.

Юнговское настроение у Жуковского и Анюты Юшковой вечером вдруг развеял дурак Варлашка, который, путаясь в своей рваной юбке, полез на сеновал, останавливался на каждой перекладине лестницы и кричал:

— Ой, боюсь! Ух! Никто меня, девицу, не жалеет! Ой, боюсь!

Анюта звонко расхохоталась. Вася тоже засмеялся.

…Он просыпался рано, до завтрака шел гулять — в парк, к пруду, в дубовую рощу у Васьковой горы, по проселку к Выре — на бунинскую мельницу… За лето он так вырос, что ему можно было дать все шестнадцать лет. Высокий, немного сутулый, с отросшими, чуть вьющимися волосами, он неустанно бродил в окрестностях Мишенского. Иногда брал с собой девочек, которые по-прежнему — или даже больше — души в нем не чаяли. Марья Григорьевна и Елизавета Дементьевна старались получше накормить его, приготовить к трудной зиме в пансионе.

В августе все пошло по уже знакомому порядку: утренний колокольчик надзирателя, молитва, завтрак, классы… С Александром Тургеневым встретились радостно, тот был вместе с братьями в родной симбирской деревне. Александр — живой, веселый, хохочет заливисто, хватаясь за бока… Жуковский прочитал ему стихотворение «Майское утро» и прозаический отрывок «Мысли при гробнице»; Тургенев восхитился.

— Давай покажем Баккаревичу! — предложил он.

Баккаревич одобрил то и другое и отдал эти сочинения редактору «Приятного и полезного препровождения времени», который и напечатал их в 16-й части журнала. В том же номере было помещено прозаическое сочинение самого Баккаревича — тоже в юнговском, сентиментальном духе — «Надгробный памятник». Жуковский, обнаружив это, опешил от изумления: даже темы совпали! «Мысли при гробнице» были сопровождены в журнале подписью: «Сочинил Благородного университетского пансиона воспитанник Василий Жуковский».