Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин Страница 20

Есенин, в свою очередь, тоже оправдывался на уровне провинившегося школяра: «Ну, какой я антисемит, у меня жена еврейка».

На грозном суде нашлись доброхоты, которые в оправдание Есенина подсчитывали еврейских девушек, бывших любовницами поэта.

Обвинители выступали с мелкими, ничтожными обвинениями, на уровне кухонных сплетен, а истина лежала на дне есенинского «Дела». Скандал, затеянный во время его поездки по Америке в еврейской колонии в Бронксе (мы к нему еще вернемся), грозил превратиться в показательный суд большого масштаба. Есенин обвинялся в тяжком государственном преступлении, и потому этот инцидент караюпдей рукой советского правосудия готовился как назидательный урок: мол, никому, даже Есенину, не простятся его антисемитские выпады, пусть даже на другом полушарии земли. И потому он должен понести наказание.

Интересно и совершенно верно замечание есениноведа Л. банковской: в антисемитизме обвиняли Есенина при жизни. Но никогда никто не упрекнул в этом Есенина посмертно. Обвиняли во всех смертных грехах, но никогда — в антисемитизме. Почему? Да потому что не было за Есениным этого греха.

Глава 3

Заклятые друзья

Когда Леонид Леонов работал над своим романом «Вор», большая группа молодых людей в поисках материала, следуя горьковским традициям, отправилась в знаменитую «Ермаковку» (ночлежный дом) изучать людей дна.

Сопровождал молодежь в целях безопасности работник Московского уголовного розыска (по другим данным — начальник МУРа) Кожевников Иннокентий Серафимович (1879–1931 гг.). В 1918 г. — главный комиссар по организации боевыхдружин на территории советских республик южной России. В 1918 г. — чрезвычайный комиссар Донецкого бассейна. Словесный портрет чекиста (см. воспоминания Эрлиха) сопровождавшего группу, более соответствует другому человеку: Кожевникову Якову Николаевичу, в начале 1923 г. — ответственному сотруднику ВЧК.

Известны имена участников этого похода: Леонов, Есенин, Берзинь, Казин, Эрлих, Никитин и др. Из воспоминаний Н. Никитина известно, что «ни к одному из своих выступлений Есенин не готовился так, как к этому, никогда так не волновался, как отправляясь на эту встречу».

По понятным причинам непрошеных гостей встретили без энтузиазма и радушия. Не были приняты и стихи кабацкого цикла, с которых начал Есенин:

Шум и гам в этом логове жутком.Но всю ночь напролет, до зари,Я читаю стихи проституткамИ с бандитами жарю спирт.

Это был их быт, который их тяготил и не устраивал. Есенин увидел сразу, как мрачнели их лица, как ниже опускались головы. Он перестроился: стал читать о юности и несбывшихся мечтах, о рязанском небе и отговорившей роще, о матери, которая ждет сына и тревожится о нем. Это касалось каждого, составляло светлую юность и утрачено, может быть, навсегда.

«Что сталось с ермаковцами в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Прослезился даже начальник Московского уголовного розыска.

Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке стало словно светлее, словно развеялся смрад нищеты и ушли тяжелые, угарные мысли.

Вот каким был Есенин.

С тех пор я поверил в миф, что за песнями Орфея шли даже деревья».

Такое восторженное описание этого выступления Есенина оставил Н.Н. Никитин.

Есенин любил читать стихи, выступал много и охотно. Чтение его было мастерское, профессиональное. Все стихи в его исполнении очень выигрывали. Подкупал необычайно выразительный глуховатый голос. Поэтому успех всегда сопровождал его выступления. В «ермаковке» обстановка была непредсказуемой и напряженной. Чем могло окончиться это выступление, неизвестно. Поэтому развязка со счастливым концом запомнилась многим.

Об этом эпизоде вспоминают и другие.

Крайне сдержанно, можно сказать — документально, сухо вспоминает Анна Берзинь:

«Мы перешли в комнату, где помещались женщины. И тут Сергей вдруг начал читать стихи. Читал очень хорошо, его слушали женщины и мужчины, которые пришли следом за нами в женскую спальню. Стоящая впереди женщина, пожилая и оборванная, плакала горючими слезами, слушая Сергея Александровича».

А вот эпизод, которого нет в воспоминаниях Никитина и о котором рассказала Анна Абрамовна:

«Когда мы покинули ночлежку, поэт, бывший с нами, товарищ Есенина, вдруг сказал:

— А эта женщина, которая плакала, она ничего не поняла…

— Почему? — встрепенулся Сергей.

— А потому, что она совсем, совсем глухая, Я задержался и попробовал с ней разговаривать, так мне все сказали, чтобы я и не пытался, она все равно ничего не слышит.

Сергей насупился и всю дорогу домой промолчал. Он молча простился с нами. А теперь мне кажется, что этот милый и славный поэт просто все придумал, чтобы рассердить Сергея Александровича.

Я все собираюсь его спросить, не помнит ли он, как это было на самом деле».

Этот славный и милый поэт — Вольф Эрлих, товарищ Есенина. Поэт, хотя никому еще не довелось познакомиться с его стихами. Может быть, вот эти, придуманные им строки, записанные в воспоминаниях как стихи, и есть его «поэзия»? Не потому ли критики назвали его, Эрлиха, «виртуозом»?

У каждого народа есть свой анекдот о глухом Рабиновиче или Петровиче. Назавтра вся Москва будет смеяться, рассказывая, как пел Орфей-Есенин, ублажая глухую проститутку. «Виртуоз» не постеснялся толпы свидетелей, не убоялся осуждения и сочинил еще «четыре последних дня Сергея Есенина», которые нам предлагают принять на веру за неимением других источников.

Не странное ли дело: воспоминания сотрудников и агентов ОГПУ — Эрлиха, Устиновых, Назарова, свидетелей последних дней Есенина — принимаются за истину, и этими воспоминаниями потчуют читателя столько лет?

— Да не убивал он (Эрлих) Есенина. Совсем взбесились! Поклонялся ему. Был истинный поэт, хотя и далеко не Есенин, — возопил Михаил Синельников (см. приложение к «Литературной газете» «Досье» № 9–10, 1995 г., стр. 31).

Допустим, не убивали Эрлих и Устинов. Просто заманили в ловушку, а затем пхвырнули в него комья грязи и умыли руки. Очистились перед палачами и потомками: написали свои «дружеские» воспоминания.

Эрлих не постеснялся извратить до неузнаваемости эпизод, которому было столько свидетелей! Свидетелей его вопиющего, наглого вранья, и он же. Эрлих, сочиняет «Четыре дня с Есениным», хотя в первый день у гроба Есенина никто из «свидетелей» ничего не говорил, ничего не рассказывал — тогда еще не успели согласовать: ведь надо было заполнить четыре дня жизни. Палачи согласовали четыре дня казни Есенина.