Владимир Кораблинов - Азорские острова Страница 20

Но Маргарита ли – главное в том кусочке моей воронежской жизни, о котором идет речь? Едва ли. Главным все-таки был гимназист Фришман.

В тяжелой теплой шинели, болезненный, бледный, некрасивый, с каким-то удивительно большим, костлявым и словно бы озябшим носом, из-за малого роста и совершенной непохожести на других гимназист этот выглядел странным, непонятным, но, очевидно, драгоценным предметом, раз уж его упаковали в такой надежный, дорогой футляр, каким была ваточная гимназическая шинель с роскошным, чуть ли даже не бобровым воротником.

За хилой спиной громыхал огромный ранец с серебристой, оленьего меха крышкой. В ранце лежали, конечно, учебники – задачник Верещагина, «Живое слово», география Баркова-Чефранова, – все без единого чернильного пятнышка, все новенькие, чистенькие, обернутые цветной бумагой, с прелестными выпуклыми штампованными картинками, которые изображали неправдоподобно ярких длиннобородых гномов в алых колпаках и полосатых чулках, ангелочков и Красных Шапочек. Однако не в этих дивных картинках и не в чистеньких тетрадках гимназиста таилось волшебство: оно было в его рисовальном альбомчике. Всякий день в нем появлялось повое чудо. Нынче это смуглый задумчивый мальчик, крутые кольца его вьющихся волос вычерчены карандашом так тонко, так кругло, как, может быть, в натуре и не бывает; и белый отложной воротничок рубашки лежит мягко, небрежно, чуть ли не ветерком колеблем… Кулачком подперев щеку, глядит мальчик задумчиво да странно так: и соколино зорко, но в то же время – сонно, невидяще. «Пушкин! Пушкин!» – радостно узнавали мы.

А назавтра – другое в альбоме, новые чудеса, и еще, и еще, всякий день. Одни мы узнавали – знаменитые лица (Петр Первый, Гоголь, дедушка Крылов), знаменитые сооружения (Эйфелева башня, Кремль, египетские сфинксы); но вдруг являлось такое в альбомчике, что дух захватывало, заставляло умолкать, столбенеть в недоумении и страхе: разинув клыкастый рот, косматый пеликан пожирал крохотных человечков; или какой-то темнолицый, полунагой старик с крючковатой бородою, в блестящем шлеме, сидел равнодушно, скучающе ковырялся копьецом в куче отрубленных голов, и еще другие головы лежали у его ног кругом, в черных лужах, на каменном плиточном полу, на ступенях лестницы, всюду…

Видя мою растерянность, Фришман снисходительно улыбался синеватыми губами и, указывая на людоеда, сообщал кратко: «Сатурн, пожирающий своих детей», а про старика с копьецом – и вовсе два слова: «Царь Ииуй». Но сколько непонятного, таинственного, жуткого таилось в этих двух словах!

Помните, я сказал: каторгой была гимназия. Что ж, она, верно, такой бы и окаменела в моей памяти, если б не Фришман. Его рисование открыло мне далеко не всем видимую дверь в удивительный мир художества. Он примирил меня с безрадостной гимназической и городской жизнью. Слабый, болезненный, именно он сумел разбить тяжелые цепи, какими я был прикован к ужасной каторжной тачке.

Непостижима сила художника!

Девятьсот шестнадцатый год завершился убийством Распутина. Из этой поры помню листы газет с белыми цензурными плешинами, бумажные марки с портретами царей (вместо серебряной монеты), новый кинотеатр (синематограф) с печальным названием «Увечный воин» (это где нынче «Пролетарий»), множество плакатов военного займа, (витязи в шеломах, боярышни в кокошниках), но главное – шушуканье, шушуканье везде – дома, на улице, в магазинах, в вагонах конки, на скамеечках скверов. Что-то с военными делами становилось неладно, недобрые слухи зловеще ползли – об измене, о проигранной войне, о близкой какой-то катастрофе…

С фронта, с «театра военных действий», как тогда говорили, приехал мой крестный Иван Дмитрич, теперь уже полковник, и мы с мамой пошли к нему в гости. Мне всегда было интересно в его небольшой квартире на Мало-Садовой, я с увлечением рассматривал развешанные по стенам картинки, листал многочисленные альбомы с открытками (он коллекционировал исторические и охотничьи сюжеты), любовался его охотничьим снаряжением.

В тот день, когда мы с мамой явились к крестному, у него были гости, пили чай, вели скучные разговоры: затянувшаяся война, нехватка продуктов, убийство Распутина. С оглядкой на дверь сообщались все новые и новые подробности – пирожные с ядом, шестнадцать пуль в теле и прочее. Меня это нисколько не интересовало, об отравленных пирожных и пулях где только не говорилось, мне было невтерпеж слушать пустопорожние разглагольствования собравшихся. Однако несколько странных слов крестного заставили навострить уши. Он сказал:

– Что ж вы хотите, господа, продали немцам Россию-то… Теперь вот-вот событий надо ждать.

И тут я узнал невероятное: Россию, оказывается, продала жена царя – императрица, востроносая дама с колючими глазами, чистокровная немка.

Когда мы возвращались домой, я спросил у мамы – почему же, если императрица такая негодяйка, ее не прогонят?

– Ах, боже ты мой! – встревожилась мама. – Раскричался на всю улицу…

Она решительно обрывала разговор, но мне еще и про события хотелось разузнать. И я спросил:

– А про какие события крестный сказал?

– Да ну тебя совсем! – с досадой отмахнулась мама.

Дома, на Мало-Чернавской, я пристал со своими вопросами к Шуре Макаревскому, гимназисту восьмого класса, жившему у нас «на хлебах».

– А ты что, – удивился он, – не знаешь, какие события?

Я сказал, что кабы знал, так не спрашивал бы.

– Эх ты, карапуз! – презрительно усмехнулся Шура. – Какие события… Да революция же, понял? Ре-во-лю-ци-я!

Но ничего такого не происходило, событий не оказывалось. Была масленица. На обложке журнала «Солнце России» в желто-багровых тонах красовалась щекастая баба с блюдом, полным дымящихся блинов. По всей России скакали яростные тройки, гремели бубенцы и колокольчики, шло великое гуляние. Правда, масленица девятьсот семнадцатого была куда потише против прежних. Но все равно, скакали с бумажными цветами в гривах, с гулкими погремками, и гуляющие на Большой Дворянской узнавали: серые в яблоках – богатого заводчика Рихард-Поле, вороные – барыни Хорошиловой, сычевские – гнедые. Снег взрывался под копытами храпящих рысаков, комьями летел к тротуару; лиловые, голубые, розовые сетчатые попоны трепетали, пластались за могучими крупами раскормленных, застоявшихся лошадей…

А все оставалось по-прежнему.

Учитель пения Филипп Капитоныч пробовал на уроке голоса, отбирал мальчиков для хора. В числе прочих и я оказался отобранным и даже особо отмеченным. «Ну, брат, и дискантище у тебя! – удивился Филипп Капитоныч. – Чистая дудка!»

На масленой неделе в гимназии был вечер. Старшеклассники с подвыванием декламировали апухтинского «Сумасшедшего» («Все васильки, васильки…») и «Сакью Муни» Мережковского, вещи обязательные для всех гимназических вечеров. Хор, и в нем я со своим пронзительным дискантом, под управлением Филиппа Капитоныча (он важный, в синем мундире, со шпагой, золотым эфесом торчащей из кармана), – сотней юных глоток взгремел «Многи лета, многи лета, православный русский царь!» А затем грянули серебряные трубы гимназического оркестра и закружились в вальсе, затопотали, заскакали в мазурке, запрыгали в полечке. И мне было грустно от того, что я маленький и толстый, что прелестные гимназистки не обращают на меня внимания, а какой-то тонконогий офицерик в сапожках с кокардочками на блестящих голенищах толкнул меня небрежно: «Ну-ка, посторонись, малыш…» И как же мне горько показалось, что я такой никому не нужный и неприметный в своей форменной курточке из прочной чертовой кожи; и что долго мне еще придется вырастать из нее, пока не сделаюсь большим, вот как франтоватый верзила-гимназист о нафиксатуаренным пробором, в стремительном вальсе пронесшийся мимо с белокурой «мерчаночкой», уж не с Маргаритой ли? Это светло-коричневое платьице… этот нежный запах фиалки… И что-то больно сжало в груди под серой курточкой, и сделалось трудно дышать.