Рудольф Нуреев - Мария Баганова Страница 20

не делала меня несчастным. После месячных выступлений в Париже, перед тем, как вернуться на Родину, мы должны были еще две недели выступать в Лондоне. Мысль о том, что я впервые буду выступать там, безмерно радовала меня. В моей личной иерархии я ставил Лондон очень высоко, даже выше Парижа. Друзья еще в Ленинграде рассказывали мне, что в Лондоне очень много любителей балета, а я не знаю большей радости, чем танцевать перед знатоками»[37].

Уже в автобусе Нуреев понял, что происходит что-то необычное: всем артистам на руки раздали авиабилеты. Сейчас уже многие не помнят, но в то время существовало понятие «групповой билет» – документ с перечнем всех фамилий, которым распоряжался старший по группе. Но в этот раз почему-то групповому полетному документу предпочли индивидуальные.

Когда автобус прибыл в аэропорт Ле Бурже, то старший по группе без всяких объяснения стал собирать билеты обратно. Нуреев напрягся: «…мне инстинктивно стало ясно, что это касается именно меня и должно случиться нечто ужасное»[38], – писал он.

Он прошел в бар, называвшийся очень красиво – «Крылатый бар». В Париже он успел обзавестись друзьями, и некоторые из них пришли его проводить. Среди них были парижский импресарио Кировского театра Жорж Сориа и Пьер Лакотт – танцовщик и балетмейстер Парижской оперы, с которым Нуреев провел много свободного времени. Лакотт руководил также собственной труппой, называвшейся «Балет Эйфелевой башни». В аэропорту толпились и журналисты.

И вот объявили посадку. Тут к Нурееву подошел Константин Сергеев и объявил:

– Рудик, ты сейчас с нами не поедешь, ты догонишь нас через пару дней в Лондоне.

«Мое сердце остановилось», – вспоминал Нуреев. А Сергеев продолжал:

– Ты должен танцевать завтра в Кремле, мы только что получили об этом телеграмму из Москвы. Поэтому мы сейчас тебя покинем, а через два часа ты вылетишь на ТУ[39].

Нуреев заартачился. Тогда Сергеев назвал еще одну причину: якобы тяжело заболела мать Рудольфа. Это прозвучало как откровенное вранье, и понимали это все.

У Нуреева случилась паническая атака: «Я точно знал… что означает вызов в Москву. Никогда вновь не ездить за границу. Навсегда потерять место ведущего танцовщика, которое я имел бы через несколько лет. Я был обречен на полную безвестность. Для меня это было равносильно самоубийству»[40].

Нуреев подошел попрощаться с коллегами по труппе. Узнав, что происходит, многие балерины, даже те, которые его не любили, заплакали. Его принялись утешать, успокаивать, убеждать, что все наладится, что они напишут коллективное письмо…

– Ты увидишь, они поймут, и ты сразу же прилетишь в Лондон.

– Отправляйся в Москву, не делай глупостей. Ты навредишь себе навсегда, если что-нибудь предпримешь.

Но Нуреев понимал: ничего не поможет, даже если вся труппа подаст за него свои голоса, это будет гласом вопиющего в пустыне. «Я подумал про себя: “Это конец”», – писал Нуреев. Он бросился к Сергееву, но тот холодно заявил, что сделать ничего не может. Это было правдой: он действительно уже сделал все, что мог.

Существует несколько версий того, что произошло следом. Самая романтическая сочинена журналистами: будто бы к Нурееву подошли два агента КГБ в штатском, и, спасаясь от них, он продемонстрировал свой знаменитый прыжок, перескочив через ограждение к французским полицейским, и попросил политического убежища.

Именно ее запомнил и потом пересказал Ролан Пети: «Журналисты детально описывали почти детективную историю о действиях полицейских и представителей КГБ, пытавшихся поймать дерзкого беглеца, перепрыгнувшего через заграждения аэропорта Бурже. Увидев в газетах фотографию виновника всеобщего беспокойства, я тотчас же узнал своего странного венского посетителя. Те же горящие глаза, высокие казахские скулы… Отныне я стал с интересом следить за его передвижениями»[41].

Вторая версия озвучена самим Нуреевым: якобы он спокойно сделал шесть шагов по направлению к полиции и произнес «Я хочу остаться в вашей стране».

А вот свидетели этой сцены вспоминают иначе: ни о каком спокойствии и речи не было. Советские артисты были потрясены. Партнерши Нуреева плакали. Узнав, что Лондона ему не видать, и его отправляют в Москву, Нуреев бился в истерике. Он рыдал и угрожал покончить с собой, умоляя Пьера Лакотта помочь ему. Но французы не торопились помогать: принимавший советских артистов импресарио шептал Лакотту, что сделать ничего нельзя. Если он вмешается, то ни Кировский, ни Большой театры больше во Францию не приедут, а он, как принимающая сторона, лишится больших денег.

Портить отношения с коллегой по бизнесу Лакотт не хотел, но он вспомнил, что среди их знакомых есть человек, совершенно независимый от балетных дельцов. Он вспомнил о Кларе Сент.

Лакотт с большим трудом объяснил Нурееву, что не сможет помочь, находясь тут, поэтому ему нужно отлучиться. До вылета самолета в Москву оставалось еще два часа, и их можно было использовать, но ситуацию осложняло то, что в аэропорту рядом с Нуреевым находилось несколько агентов КГБ, и они не собирались выпускать танцовщика из поля зрения.

Оставив Нуреева одного, Лакотт позвонил Кларе Сент и объяснил ситуацию. Та немедленно приехала в аэропорт и под видом «невесты» Нуреева попросила разрешения с ним попрощаться.

– Ты хочешь остаться? – спросила она, целуя его. – Если ты хочешь, то можешь.

– Да, хочу, – шепотом ответил он.

– Ты решил?

– Да!

Клара кивнула и пошла искать полицейских. Нашла она их быстро, но те, конечно, на выступлениях Нуреева не были и понятия не имели о том, кто он. Но Клара сумела их убедить.

– Он точно не какой-нибудь ученый? – допытывались стражи порядка.

– Нет, – отвечала им Клара. – Но он гений! Он великий танцовщик!

В конце концов они ей поверили.

Полицейские подошли и встали неподалеку от Нуреева, ждавшего самолета в сопровождении двух конвоиров. Клара снова подошла и опять притворилась, что хочет поцеловать его. Она шепнула:

– Иди. Тебе помогут.

И тогда Нуреев сделал те самые шесть шагов, которые журналисты назовут «прыжком к свободе». Спокойными они не были: ведь ему пришлось отбиваться от «сопровождающих». Те попытались заломить ему руки, но французская полиция остановила гэбистов, напомнив, что они не на своей территории.

Затем Нуреева отвели в кабинет. По французским законам он должен был подписать просьбу о предоставлении политического убежища, проведя не менее пяти минут один в комнате, чтобы иметь возможность свое решение спокойно обдумать.

Но спокойными эти пять минут для Нуреева не были: в аэропорт приехал секретарь советского посольства, который, находясь неподалеку, спорил с французами, кричал, обвинял, настаивал, что артиста арестовали. А потом, по некоторым данным, прорвавшись в комнату, где сидел Нуреев, то ли ударил танцовщика по лицу, то ли попытался