А. Львович-Кострица - Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность Страница 20

В первый же год существования химической лаборатории при Академии Ломоносов придал своим работам по химии практический характер. На это не следует смотреть только как на свидетельство того, что светлый, могучий и пытливый ум нашего ученого, постоянно стремившегося к широким научным обобщениям, не чужд был и практического направления. Мы уже упоминали, что современное Ломоносову общество вследствие низкого уровня своего образования признавало за наукой действительно серьезные заслуги только тогда, когда научные открытия имели непосредственное отношение к повседневной жизни и облегчали выполнение тех или других практических задач. Наш академик был страстный поклонник наук, постоянно хлопотал о процветании и распространении их в России и отлично понимал, насколько важно убедить окружающее его общество в пользе, приносимой научными истинами. Ломоносов торжествовал каждый раз, когда ему удавалось сделать что-нибудь в этом направлении.

Уже в январскую треть 1749 года он приступил к опытам, “до крашения стекол надлежащим”. С тех пор работы по изысканию способов приготовления красок для стекол, затем берлинской лазури, бакана венецейского и так далее не прекращались в течение нескольких лет подряд.

Как видно из собственных докладов Ломоносова, работы его по приготовлению разноцветных стекол в 1750 и 1751 годах шли весьма успешно, хотя в то же время ему приходилось заниматься рассмотрением и исправлением переводов, сочинением стихотворных надписей на иллюминации, подготовительными работами по истории, составлением новой теории цветов, сочинением по приказанию императрицы двух трагедий: “Тамира и Селим” и “Демофонт”, – которые, впрочем, не имели никакого успеха, изобретением новых физических инструментов и производством многочисленных физических и химических опытов; тогда же он начал составлять новую грамматику, сочинил “начало третьей книги красноречия о стихотворстве вообще”, читал лекции по химии, давал уроки студенту Поповскому и И. Шувалову, составлял с Кондратовичем словарь, работал в “С.-Петербургских ведомостях”, спорил с Мюллером и т. д. и т. д. Нельзя не удивляться многочисленности и разнообразию всех этих занятий, так ярко показывающих поразительное богатство его способностей. Невольно припоминаются здесь слова Пушкина: “Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник”.

Однако вернемся к химической лаборатории.

В августе 1751 года Ломоносов уже решился представить императрице, через графа Воронцова, пробы мозаичных составов. Ученый пользовался удобным случаем и просил своего покровителя Шувалова похлопотать за него, чтобы ему удобнее и свободнее было “производить в действие” его “в науках предприятия”. Вероятнее всего, что представленные государыне пробы мозаики произвели на нее благоприятное впечатление: вскоре после этого Ломоносов занялся составлением мозаичного образа, который он окончил к сентябрю 1752 года и 4-го числа того же месяца поднес императрице. Образ, по словам нашего ученого, “составлен… с оригинала славного римского живописца Солимена; всех составных кусков поставлено больше четырех тысяч, все его руками; а для изобретения составов делано 2184 опыта в стеклянной печи”.

Первый опыт вышел весьма удачным. 24 сентября 1752 года Ломоносов просил академическую канцелярию дать ему учеников для обучения мозаичному делу, “ибо он, изобрев к сему делу все способы, и показать может довольно, но сам всегда в том не может упражняться, желая служить отечеству другими знаниями и науками”. Канцелярия не замедлила распорядиться о прикомандировании к нашему ученому двух учеников “из ведомства мастера Гриммеля”, а именно Васильева и Мельникова. Но Ломоносову этого было уже мало, и 25 сентября 1752 года он подал “всенижайшее предложение об учреждении здесь мозаичного дела”. В этом предложении наш академик убедительно объяснял, что изобретенные им мозаичные составы нисколько не уступают римским, что из них можно набирать образа и портреты и что для учреждения мозаичного дела следует направить шесть учеников к нему в обучение, выделить особый дом из числа конфискованных правительством, а на содержание всего заведения отпускать ежегодно 3710 рублей. Ломоносов уверял далее, что если будут изготовляться “на продажу мозаичные столы, кабинеты, зеркальные рамы, шкатули, табакерки и другие домашние уборы и галантереи, то будут сии заводы сами себя окупать и со временем приносить прибыль… Сие все имеет служить к постоянному украшению церквей и других знатных зданий, а особливо к славе Ее Императорского Величества”.

Правительство не утвердило этот проект; вероятнее всего, что затраты, исчисленные Ломоносовым весьма скромно, все-таки показались несоразмерно большими по сравнению с той пользой, которую могло принести это предприятие.

Но Ломоносов был не из числа людей, складывающих оружие при первой же неудаче. Напротив, наш академик, не теряя времени, стал со своими учениками набирать портрет Петра Великого и спустя некоторое время подал в Сенат прошение, в котором просил правительственного пособия для устройства “фабрики делания изобретенных им разноцветных стекол, и из них бисеру, пронизок и стеклярусу, и всяких других галантерейных вещей и уборов, чего еще поныне в России не делают, но привозят из-за моря великое количество…”

В своей просьбе он ссылался на регламент мануфактур-коллегии, “которым позволено всякого чина людям в России, где кто заблагорассудит, фабрики и мануфактуры заводить и распространять, какие в чужестранных государствах находятся, а особливо такие, для которых материалы в Российском государстве найтись могут, обещая тем заводчикам денежное и всякое Высочайшее обнадеживание”.

На основании этого Ломоносов просил ему для его фабрики “отвесть в Копорском уезде село Ополье или в других уездах С.-Петербурга, не далее полутораста верст, где бы мужеского пола около 200 душ имелось, с принадлежащими угодьями, и потому же лесу и крестьянам быть при той фабрике вечно и никуда их не отлучать, ибо наемными людьми, за новостью, той фабрики в совершенство привести не можно…” Но академик хорошо предвидел, что Сенат, отказывая в его просьбе, мог бы сослаться на то, что в указанном регламенте ничего не говорится о раздаче деревень для устройства фабрик. Ломоносов доказывал, что это подразумевается “под именем всякого вспоможения”. Затем он просил о единовременном пособии в четыре тысячи рублей, которые обещал выплатить в пять лет, и о выдаче ему монополии на 30 лет.