Леонид Бердников - Дневник (1964-1987) Страница 20

«В любой изолированной системе неизбежно развивается жизнь и разум…» и дело, как он говорил, не в углероде или в аминокислотах или каких-либо других конкретных вещах, а лишь в том, что динамические законы процесса должны быть неизменными, «…т. е. что система должна быть изолированной». Но что может быть более изолированной системой, чем мир в целом?

Сегодня утром, проснувшись и еще не вставая с постели, я некоторое время смотрел на небо. Не зря его населяли когда-то богами: своим простором, своей эмпирически данной беспредельностью оно несомненно способствует возникновению чувства единства человека с миром, и я начал свой день именно с этого переживания. Я вернулся и к мыслям, которые выше были мною изложены. Я целый день после такого начала чувствовал себя спокойным, пожалуй, даже счастливым.

7 октября. Вчера целое воскресенье занимался. Когда начинаешь записывать то, что хотел сказать, легче обнаруживаешь и свои и чужие промахи и недоделки (недодумки). Только все-таки сгоряча трудно дать себе отчет в том, насколько ты прав. Читая давно мне известные слова Энгельса о том, что «движение, рассматриваемое в самом общем смысле слова, т. е. понимаемое как форма бытия материи… обнимает собою все происходящие во вселенной изменения и процессы, начиная от простого перемещения и кончая мышлением»[19], я подумал: как же это современные диаматики продолжают повторять, что материя первична, а мышление вторично, если теперь всем известно, что m = E/c2, а, следовательно, E = mc2? Ведь энергия — мера движения, а масса — существенная характеристика материального тела, и они могут быть выражены одна через другую и ни одна из них не первична и не вторична?! Получается, что, признавая мышление, а следовательно, дух (хотя я склонен считать, что дух > мышления или дух? мышление) за одну из форм движения мы сегодня уже не можем его считать всегда вторичным (принципиально вторичным).

9 октября. Устаю. К величайшему своему сожалению вынужден упускать драгоценные вечера, т. к. после работы довольно-таки часто не могу заниматься всерьез. А это мне так надо!

13 октября, воскресенье.

Вчера работал. Это отняло у меня не только те семь-восемь часов, что я там провел, но и весь день, а может быть и больше. Я устаю. Занятия мои (не служебные) требуют напряжения, и после работы, которая тоже не дается мне даром, я все чаще и чаще вынужден делать паузы, перерывы иногда по нескольку дней.

Сегодня с утра поехал в Дом книги, просмотрел несколько тематических планов на 1969 год. Кое-что выписал. Какое несчастье — эта идея исключительности! И это в нашем характере — идея третьего Рима. Мы, и никто другой, обладатели истины. Особенно эта мания сказывается в той области, которая меня интересует, — в области философии, теории. Живем с заткнутыми ушами и с завязанными глазами: что делается в мире, о чем там думают, чего достигли?

Формировать свой взгляд на вещи в условиях духовной изоляции почти невозможно, и заранее можно сказать, что результат будет неудовлетворительный. Меня это угнетает.

20 октября, воскресенье. Был на выставке Андре Фужерона (Франция, г. рожд. 1913). Он очень активен в гражданском, социальном плане: тут и Испания, и война, и голод, и регби. А регби, хотя и игра на зеленом поле в ярких спортивных костюмах, но воспринимается как свалка современного человечества — все смешалось — руки, ноги, головы и тела, — борьба не на жизнь, а на смерть, но из-за чего? Я думаю, наши потомки, сравнивая искусство нашего времени и с искусством прошлого, поймут, что прогресс науки и техники не означал движения к счастью. У Фужерона почти нет природы самой по себе — всюду действующий человек или следы его деятельности. Но эта деятельность практическая и преследующая утилитарные цели — она не украшает природу, а использует ее, чаще всего, оставляя после себя грязь. Но он, Андре Фужерон, уставал иногда от всего этого и от самого себя, от своей публицистичности, от социального аспекта, от выворачивания изнанки, и тогда он совершал омовение: у него появляются тогда розовые и зеленые ванны, в которых моются женщины с детьми, а их молодые мужья тут же бреются. Свет этих комнат, где чувствуется мирная чистота, полон тихой живописности. И тогда оказывается, что в наше страшное время мы все-таки жили.

26 октября, пятница. Сейчас много работаю — все субботы, а в будни до шести вечера. Пока приедешь домой, пообедаешь, отдохнешь — и вот день кончился, потому что жалкий остаток его совершенно недостаточен, чтобы сосредоточиться, прийти в себя, переключиться. Такая вот жизнь выхолащивает меня настолько, что я уже ничего не могу сделать — уже нету сил, чтобы обдумать что-то или написать. Дни бегут безо всякой пользы, не принося удовлетворения. А тут еще, в довершение ко всему, испепеляющее сознание своей оторванности, строгой изоляции ото всего, о чем думают в мире. Кустарь-одиночка. И вдруг, среди этих невеселых мыслей и чувства беспомощности прочитаешь такие слова: «Напомним читателю, что совсем недавно, на XIII Международном философском конгрессе в Мексике…» — Напомним (Sic!) — о, лицемеры! Как будто бы мы можем следить за тем, что говорится на международных философских конгрессах!

17 ноября, воскресенье.

Осмотрел памятник на Комсомольской площади (в Ленинграде). Обошел его вокруг. При таком осмотре оказывается, что смысл (а быть может, и замысел) его многозначен. Он может быть прочтен, как история, вернее, как судьба революционной молодежи тех лет — комсомольцев двадцатых годов. Памятник повернут лицом к проспекту Стачек и с этой стороны, несмотря на традиционную трактовку порыва и движения, он все же передает искреннюю самоотверженность юношей первых лет революции. Это Н. Островский и его герои. Но если затем обойти памятник слева по направлению к пр. Маршала Говорова и смотреть сбоку, даже несколько сзади, то шинель, накинутая на голые плечи юноши в буденовке, на плечи, которых оттуда уже не видно (а то, что шинель у него надета на голое тело — хорошо, в этом тоже отрешенность, самоотверженность, пренебрежение к нужде и неустроенности), так вот, шинель сбоку и сзади, хотел этого автор или нет, уже не шинель, а памятник, — уже не памятник, а скульптура и при том в достаточной мере абстрактная. Шинель — это вещество, материя и эта грубая вещественность ее выражает катаклизм времени, а из этой, уже безликой материальной сущности, видна лишь одна воздетая вверх человеческая рука (единственно человеческое, что видно) погибающего человека, наверно, героически и преданно погибающего, как гибли многие в 1936–1938 годах.