Филарет Чернов - Темный круг Страница 20

Глаза взблескивают тревогой.

Потом он три раза крестится…

* * *

Августовская ночь, необычайно туманная, беззвездная, затопила степь.

Глюков верхом на коне в степи. Пиявкой присосался к коню, но еле сдерживает пугающуюся лошадь.

Старик пытается быть ласковым

— Мускат! Мускат! Цо-цо…

Но конь не воспринимает ласки: злобное шипение слышится ему в хриплом шепоте. И давит туманный мрак и глухое молчание степи. Раньше не испытывал этого кабардинец. Санько, бывало, выводил его в степь — на обильные ночные росы. И как чутко прислушивался тогда Мускат к тонкому взвизгиванию невидимых кобылиц в тумане. С низких и сочно-травных луговин неслось это широкое и призывное ржанье — сытое, ядреное и волнующее.

Как были хороши эти голоса кобылиц в степи. Как хорошо было ему тогда с Санько.

И вдруг!.. Он слышит — вот оно — кобылиное ржанье. Это его, кабардинца, зовет кобылица в теплом туманном мраке на продолжение неистощимого рода могучей и прекрасной коньей жизни. И Санько там. Не может не быть Санько там, где степь, где коньи табуны. Вот и желток огня — «ночное» — пушисто замахровел вдали — в густоте тумана.

И Мускат гремящей трубой раздул горячие ноздри. Упругим торчком поставил стрельчатые уши. И с силой рванулся и взвился на дыбы. Стало сразу легко. Только что-то сопит и дышит у его ног. Еще миг — и растоптал бы эту гадину стальными ногами Мускат…

Но катом катится в туман не то человек, не то зверь лохматый…

* * *

Лёт ветра — Мускат — туда-туда — к ясно слышному рЖанью кобылиц. К Санько. Туда! Туда!..

Но что это?

Высокий столб не то человека, не то зверя смутно обозначился в тумане, приняв грозные фантастические размеры.

Дзинькнула обороть: враждебный звук!

Взметнул задними ногами Мускат и круто взял в сторону к оврагу…

Машет руками фантастическое видение. Гремуче дзинькает уздечка.

А на земле, корчась, хрипит и стонет Глюков.

— О-о… сатана! Сломал ногу!..

И, спасаясь, ползет по росе тоже в сторону оврага…

Фантастическое видение продолжает нелепо махать руками и бежать, очевидно все еще не теряя надежды остановить лошадь.

Мускат в ужасе летит напрямик — на овраг, с силой откидывая копыта. Ошметки дерна и земли взлетают высоко, как от пороховых взрывов.

Все бежит и бежит следом фантастическое видение.

И тогда Мускат, дичая в беге, окончательно поддается паническому ужасу.

И бегущий человек, и клубящаяся бешеной каруселью земля под копытами мгновенно и в самых чудовищных звериных ликах предстали ему.

Храпит Мускат и бешено наподдает задними ногами, будто бьет волка в лоб, разбрасывает в беге их несметную и все прибывающую стаю.

He обороть — уздечка дзинькает где-то уже далеко позади, и не человек, перепуганный, вопит:

— Тпру-тпру… чтоб тебе провалиться!..

Нет! Нет! То волки свирепо щелкают голодными зубами; то чудовище-зверь ревет…

Лететь! Лететь! Лететь! Бить задними ногами убивать… убегать…

И вдруг земля провалилась под самыми ногами Муската. Секундное ощущение широкого полета в воздухе; ощущение необычайной легкости, невесомости, никогда раньше не испытанное…

Стоит фантастический человек на овражной крутизне, запыхавшийся, тяжело нося грудью, и весь трясется от страха перед тем, что наделал.

— Ба-а-тюшки, овраг-то! Да я ж про то и забыл совсем!

Человек хотел услужить, думал, что отбилась чья-то лошадь, видимо с «ночного», плутает в тумане, дичает, и решил подвести ее к костру. Сам он только что пустил свою кобылку на Ревяк-луг в ночное.

Человек, отдышавшись, еще немного постоял недоуменно, потом зажал уздечку, чтоб не звякала, и торопливо зашагал от оврага…

* * *

Нафитулану не спалось.

Он ходил в степь и вернулся из степи, от табуньих косяков, поздно, почти ночью. Видел необычайный туман, наползающий на степь, и еще там тревожился, правда, смутно, не понимая, почему он так сегодня тревожится. А здесь, в постели, томясь бессонницей и все думая, — в чем дело, понял, наконец, что это — и ночь, и туман, и слишком возбуждений кабардинец, и подозрительный конюх-старик — больше всего он — не дают ему спать.

Плюнув подряд несколько раз, он яростно повторил:

— Махан старуха! Махан!

«Махан» (негодная старая лошадь, обреченная на убой) было самым большим ругательством Нафи— тулана.

Ярость сорвала его с постели.

Схватился за сапоги. Стал накручивать портянку на одну ногу и вдруг, еще не успев всунуть ноги в сапог, остановился в радостном удивлении. Потом, будто кто ожег крапивой, пронзительно айкнул:

— Ай-ай! Как мой забыл? Да завтра ж выходит Санько из больницы!

Повеселевший и помягчевший в гневе, пошел он проверить дежурного Глюкова и взглянуть на Муската.

* * *

Ударил себя в грудь, но не почувствовал боли Нафитулан, — ударил, как врага, со всей силой и так и присел-замер на подстилке денника, в труху истоптанной «говорящими» ногами Муската.

Сиротливо и тускло светила закоптелая «летучая мышь». Чуть шевелились пустые и мертвые тени в узком, как гроб, деннике. И уже не чуялось той, так радующий Нафитулана, мускусной, пряной теплоты всегда ровного, здорового и сытого кабардинца.

И от столбняка к бешенству рванулся Нафитулан. С дикой и жадной злобой, с пеной у рта, лязгнув зубами, укусил он себе руку, оттиснув на ней кроваво ряд крепких зубов, и, как старый пес-сторож в пугливой полночи, завыл глухо и протяжно:

— А… а… Муска-а-а-а…

* * *

Много несчитанных километров проскакал и немало истоптал степного ковыля коньими копытами Нафитулан, забыв о своей старости.

Сбитые со всего колхоза, метались всадники— конюхи, подпрыгивая мячами в седлах, — рыскали по всем направлениям великой степи.

Только к вечеру, к ужину следующего дня, погоня вернулась ни с чем.

Сняли табунщики, как беспомощного ребенка, с седла своего бригадира, снесли в горницу и уложили в постель. А старик, еле дыша от изнеможения, все еще порывался скакать. Был он будто в бреду.

* * *

Перед Санько Якушновым, вернувшимся в этот день и как раз к обеду из больницы, стоит большая и полная миска мясного борща. Пар вкусно и пахуче бьет в самый нос Санько, немного вдавленный в переносице и раздавшийся широким копытцем на конце.

Но не ест Санько.

— Ну чего ж ты, Якушнов? — понукают его вяло обедающие товарищи. — Вали, ешь! На нас не гляди. Отбил охоту хорошо поесть враг проклятый, чтоб его не семнадцать частей разорвало! А тебе, после этакой хворобы, во-о как лопать нужно!