Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников Страница 21

Моррис Бишоп – Элисон Бишоп, 28 мая 1957

<…> Набоковский «Пнин» – восхитительное произведение, чего нельзя сказать о «Лолите». <…> [Набоков] делает всё возможное, чтобы раздуть вокруг нее грандиозную шумиху, но скандал еще не просочился в Корнель. <…>

Эдмунд Уилсон – Глебу Струве, 2 июня 1957

<…> Я только что навестил Набоковых и был удивлен тем, что Владимир считает «Лолиту» самым главным из своих творений, как на русском, так и на английском. Тем не менее я считаю, что впервые он пошел на контакт с более широкой аудиторией, как это ни странно, написав «Лолиту» и «Пнина». Впечатлившись последней книгой, руководство калифорнийского женского колледжа предлагает ему хорошую должность. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 14 октября 1957

<…> Читаю «Машеньку» Сирина – вещь еще довольно беспомощная, хотя и намечается будущий Сирин-Набоков. Но как видно здесь, что у него нет и минимального чувства психологической правды (любовно-эротические сцены хуже, чем у папá Моршена, – это как мальчик пишет о взрослых). Думаю, что в этом ключ его отталкивания от «реализма». Он – реалист-неудачник, а не человек гоголевского нутра (на что он претендует). <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 16 октября 1957

<…> Насчет Набокова Вы, конечно, правы. Я более или менее это всегда говорил, хотя и не совсем так формулировал (не знаю вот только, претендует ли Набоков на «гоголевское нутро». Думаю, что по-настоящему не претендует). А «Машенька» для первого романа все-таки хорошая вещь, хотя в ней на видном плане – «березки», которые Набоков потом так презирал. Всего ужасней в ней – помимо некоего общего композиционного замысла – сатирическое изображение жизни русского эмигрантского пансиона в Берлине.

Луиза Боган – Роберту Фелпсу, 19 октября 1957

Многоуважаемый Роберт Фелпс,

с большим удовольствием прочла «Лолиту», возвращаю ее Вам по почте. Истории о маниакальных страстях очень редки на всех языках и во все времена, тем более – рассказы о сексуальном извращении. Сила воздействия отчасти обусловлена здесь контрастом между утонченным протагонистом и той неизящной ситуацией, в которой он оказался, скрытой дикостью и жестокостью американской жизни и его всепоглощающей страстью. Набоков наконец-то овладел американскими идиомами; на это ушло несколько лет, но теперь у него получилось. И какое богатство восприятия! Совершенное творение!

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 30 ноября 1957

<…> № 8 (а не 7-й, как Вы пишете) «Опытов» я видел только мельком у Ледницкого (моя подписка, очевидно, истекла, и мне не прислали). Ничего не читал, только проглядел «Заметки переводчика» Набокова, по поводу которых Ледницкий хотел со мной говорить. Он возмущен набоковским подрыванием авторитетов, тем тоном, каким он говорит о «бездарных» имяреках. Самого Ледницкого он упоминает мимоходом, и при этом – по словам В[ацлава] А[лександровича] – делает бесцеремонную передержку. Должен сказать, что меня тон и стиль Набокова тоже возмущает, а по существу ценное в этих «Заметках» (я имею сейчас в виду и те, что появились в НЖ [«Новом журнале»]) перемешано, как и в книге Гоголя, с давно открытыми Америками или с аррогантно и бездоказательно поднесенным вздором. Я даже не нахожу, чтобы эти «Заметки» были так уж хорошо написаны (этим Иваск оправдывает напечатание их). Я не считаю, что Иваск не должен был печатать их, но я считаю, что он должен был сопроводить их редакторским комментарием, в котором ему следовало отгородиться и от некоторых утверждений Набокова, и от его тона (со стороны Иваска это было особенно неуместно в том, что касается Чижевского: 1) его легко могут обвинить в личной мести, а 2) Чижевский, вероятно, может обрушиться на Набокова, которого он, кажется, обвиняет в плагиате (речь идет о статье Чижевского о «Шинели» в «Современных записках», которая не могла не быть известна Набокову; кстати, я вижу, что в «Опытах» Набоков пишет довольно пренебрежительно о своей книжке о Гоголе, косвенно как будто отвечая на мою критику, но как характерно высокомерна эта ссылка его на то, что книжка писалась где-то на лыжном спорте в Юте, без доступа к источникам и т.п.). <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 8 декабря 1957

<…> С Вашим замечанием о Набокове я согласен. Меня его тон раздражает, а в его замечании о «плохой» собственной книжке ничего, кроме фарисейства, не вижу. И слишком уж он злоупотребляет эпитетом «бездарный» (Языков – третьестепенный!! – какой же он тогда поэт). Кстати, это доказательство его непричастности к поэзии, подлинный поэт благодарен всему мало-мальски хорошему в поэзии. Но относительно «низвергания авторитетов» не вижу ничего страшного. Почему бы их не низвергнуть? Главное, справедливо ли, что он пишет? Если эти промахи у Чижевского есть, их надо отметить, а относительно тона тут: Чижевский и сам никого не щадит. Другое дело, что Набокову неплохо бы иметь больше уважения к академическому миру, который все же его приютил (то же относится и к Иваску), – но я против «редакционных примечаний». Надо писать ответ, если не согласен, а не примечание <…>.

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 14 декабря 1957

<…> Я не говорил, что Иваск должен был сопроводить статью Набокова каким-то редакционным примечанием, оговоркой, которую он, может быть, и обязан был бы показать предварительно Набокову, а должен был на правах редактора написать статью с возражениями Набокову и по существу и по форме <…>. Прочитав [«Заметки переводчика»] теперь (в первый раз я просто проглядел их в кабинете Ледницкого), я убедился в их «мескинности» (мелочности), и в каком-то смысле они меня еще больше раздражили. В его нападках на Чижевского никакого «существа»-то и нет: он упрекает Чижевского, зная его незнание английского языка, в плохих переводах на английский, в чем виноват не столько Чижевский, сколько его переводчик и редактор. Аттестация Языкова как «третьестепенного» поэта, конечно, возмутитeльна, но ведь Набоков зашел и дальше, назвав трагедии Расина «дурацкими». И когда человек называет Языкова «третьестепенным поэтом», его аттестациям кого бы то ни было как «бездарности» не хочешь наперед верить. Я в этом смысле говорил о ниспровержении авторитетов, которое делается с кондачка, аподиктично. Кстати (сколько их у меня сегодня, но как-то одно цепляется за другое), в последнем № «Русской мысли», дошедшем до меня, интересная статья Адамовича под названием «Нео-нигилизм», с которой я – редкий случай – во многом согласен, хотя с отправной точкой ее и расхожусь (и у самого Адамовича готов найти примеры того, что он называет нео-нигилизмом). В статье идет речь главным образом о Набокове и Яновском, упоминается, между прочим, и недопустимый отзыв Набокова о Расине, хотя забыт отзыв о Гёте как о «пошляке» (это ведь тоже почище Языкова).

Иваск <…> Набокова <…> отклонять, конечно, и не хотел – ему, несомненно, приятно было – помимо всего прочего – ущемить Чижевского. Еще летом он написал мне, что статья Набокова будет сенсацией в «Опытах», причем особо отметил выпады против Чижевского. Я никакой «сенсации» в этой статье, по совести, не вижу. Если считать, что c’est le ton qui fait la musique56, то я не нахожу ее даже особенно «хорошо написанной» (в чем Иваск видит теперь ее главное оправдание). <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 26 января 1958

<…> Меня удивило, что Вы стали больше «художником», чем были до сих пор. Я не приписываю Сирину никакого влияния на Вас, но думаю, что Ваше упорное восхищение его словесной тканью кое-что внесло и в Ваше писанье. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 17 апреля 1958

<…> Попадался ли Вам новый перевод «Героя нашего времени» Набокова (Anchor book – paperback) с его же предисловием. Как всегда, Набоков «свергает» – и хотя перевод очень хорош, давать студентам страшно: прочтя предисловие, они уже тебе не поверят, что Лермонтов – хороший писатель. (Назло традиции Набоков считает «Тамань» худшим рассказом, а «Фаталиста» лучшим из всех в романе.) Свой перевод он называет «первым» (все остальные сбрасывает со счетов как «парафразы»). Говорит, что Лермонтов не умел подавать женщин (а сам Набоков?). Но есть и интересные замечания (роль eavesdropping57 в «Герое»). В конце, по своей привычке, пользуется идеями Эйхенбаума, не ссылаясь. <…>

Юрий Терапиано – Владимиру Маркову, 20 апреля 1958

<…> Мне кажется, лучшее, что случилось в эмигрантской литературе, – это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев. Один Сирин – не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем – дробили камни и работали на заводах в Европе. <…>