Михаил Бейлин - Не был, не состоял, не привлекался Страница 21

В тот вечер диссертант стал доктором. Двойку ему не поставили, ни за бомбардировщика, ни за Монтескье. Его поздравляли.

А я, уходя из зала, посмотрел на него и подумал: «Мяу-мяу, плохо-плохо. Так тебе и надо!».

Как-то отец сказал мне, что человек с таким низким лбом и таким подбородком ему отвратителен. Бандит. Убийца. Я не согласился. Я был убежден в интеллектуальной мощи и стальной воле этого человека. В это время я собирался поступать в институт. Здесь общественное воспитание показало свою силу.

В то время на все лады превозносили подвиг Павлика Морозова. Этот пионер донес на отца, пособника кулаков. Павлик погиб за правое дело, о нем даже писали стихи известные поэты.

Неестественная мысль подражать этому несчастному малому у меня появиться не могла. В моем сознании торжествовала первобытное чувство почтения к любящему отцу. Но объяснить ему, что он стихийно стоит на позициях антропологической школы, которую основал итальянский криминалист Ломброзо, я не мог. Тогда этого не знал.

В институте я узнал всю правду про реакционное учение Ломброзо. Преступность, оказывается, не может быть врожденной. Да и внешний вид не имеет отношения к духовному облику. Все это популярно доказывал профессор Маньковский, читавший курс лекций по уголовному праву. Он стоял на кафедре с гордо поднятой головой, не первой молодости человек с красной апоплексической шеей, стоял, как юный капитан на капитанском мостике под восхищенными взглядами девиц на берегу, и легко разделывался с формулировками знаменитых юристов – предшественников классической школы уголовного права, социологической, антропологической. И каждый раз завершал разгром стандартной фразой: «И, наконец, моя формулировка, принятая Институтом права Академии наук СССР и одобренная лично академиком Андреем Януарьевичем Вышинским…».

Профессор женился на нашей студентке: маленькой ростом, прехорошенькой и с виду злючке. Дочке важного генерала.

Мой отец и я узнали много нового после XX съезда КПСС. И об Андрее Януарьевиче Вышинском.

Мой путь в ряды Ленинского Комсомола был прост, как у большинства сверстников. В первом классе мы стали октябрятами и нам вручили темно-красные суконные звездочки с портретиком Ленина в младенческом возрасте. Их можно было прикалывать к курточкам или рубашкам, но они были очень непрочными. Потом красные пионерские галстуки, одинаковые у всех. Торжественное обещание: «Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» Непродолжительные собрания – сборы, лыжные вылазки с пионервожатым, добрым и хорошим парнем, летом для желающих пионерлагеря. Я однажды собрался было в лагерь, но когда узнал, что купаться там разрешат не более пятнадцати минут – забастовал.

Пели веселые и глупые песни. К примеру: «Как однажды лорд Керзон / Ночью видел страшный сон / Как его ведут / На советский суд / Пионеры там стоят / Грозно на него глядят…». Позабыл, что дальше случилось во сне британского империалиста.

В старших классах большинство вступало в комсомол. Редкие ученики нашего класса, вернее ученицы, не торопились, причин этого не объясняли, да их и не спрашивали.

Чтобы стать комсомольцем, уже нужно было подать письменное заявление и пройти общее собрание. На собрании нередко зачитывали заявления с грамматической ошибкой: «Прошу принять меня в члены комсомола, чтобы участвовать в социалистическом строительстве». И так далее. Тут следовал неизменный вопрос к общей радости: «Ты это участвовать написал от слова чавкать?».

Сын директора нашей школы был, как и я шахматистом. Он учился в другой школе, но мы часто встречались. Позже я узнал, что он задавал своей маме – директору вопрос: «Неужели ты не можешь сделать так, чтобы Миша был круглым отличником?». Мама одобряла мое участие в юношеских шахматных соревнованиях, но сделать круглым отличником меня не смогла. Не так я был устроен. Однако под ее влиянием меня выбрали комсоргом десятого класса. Комсомольская карьера мне тоже была на роду не написана, и после того как я провел комсомольское собрание нашего класса, она незаметно закончилась. На собрании я поставил вопрос о том, что нужно хорошо учиться. Никто не возражал, и я объявил собрание закрытым. Так что не получилось из меня ни круглого отличника, ни комсорга.

Комсомольские собрания в Юридическом институте, куда я поступил, были многочисленными. Большой лекционный зал вмещал сотни людей.

Однажды в начале первого учебного года на нашем курсе произошло чрезвычайное событие. Рядовыми событиями были завязывающие узы дружбой между студентами и студентками, кое-когда переходившие в довольно тесные. Это мало кого волновало. Однако на нашем курсе училась с виду очень серьезная девушка Таня. Она ходила в очках, редко улыбалась и, как оказалось, писала стихи. Одно ее стихотворение получило огласку. В нем она описала эпизод дружбы однокурсников – Риты и Саши. Причем очень художественно, хотя и не нормативными словами, описала, что и чем делал Саша. Не знаю, из ревности ли она описала это или просто из любви к поэзии.

Полный текст стихотворения попал в руки секретаря парторганизации института. Собрали партбюро и не допустили на заседание секретаря комсомольской организации института Петю, хотя он присутствовал на всех заседаниях партбюро. Берегли его моральный облик.

И вот состоялось общее собрание комсомольцев нашего курса с целью заклеймить порнографическую вылазку, льющую воду на вражескую мельницу.

Выступил один старший товарищ-аспирант. Он был очень способным парнем, преуспевал в науках, но среднее образование получил в глуши и, клеймя западные гнилые нравы, сказал не кафешантан, а кафе шайтан. Это я выдержал хладнокровно. Кстати, аспирант позже женился на нашей сокурснице, прекрасно владеющей французским языком, чьи родители не имели никакого отношения к пролетариату.

Однако, когда ростовчанин Володька, хороший товарищ и футболист, клеймя с кафедры чуждые нравы, темпераментно объявил, что русские поэты не позволяли себе аналогичного похабства, я, на один момент потеряв самоконтроль, выбился из общего настроения и задал громким и приятным голосом вопрос: «А Лермонтов?». Володька запнулся и умолк, а зал, обнаруживая достаточное знакомство с поэзией, включая юнкерские поэмы, дружно захохотал. А потом успокоился, и Володька завершил свою обвинительную речь.

Мой вопрос последствий не имел. Хотя он был шагом влево.

А я с грустью подумал: «Вот бы поставили вопрос, и меня бы запросто единогласно могли исключить из комсомола. Может, и не по этому поводу, так по какому-нибудь другому. Главное, что единогласно».