Владимир Рудный - Дети капитана Гранина Страница 21

- Знаешь, Алеша, я только раз видела, как плачет отец, - тихо заговорила Катя.-Это в ту войну, когда он обгорел. Мы жили возле аэродрома. Я шла поздно из школы. Сани едут, лошадью правит моторист. Из-под полога торчат ноги в унтах. Я хотела вскочить в сани, а он замахнулся на меня хворостиной. Я не поняла. Меня никогда не обижали на аэродроме. Даже в самолет залезала. Добежала до дома, вижу - сани у санчасти, а моторист с винтовкой на нашем крыльце и никого не пускает.

- Чтобы мать не знала, - подсказал кто-то из раненых.

- Ну да. Мама ничего не знала. Она в окно смотрела на аэродром, ждала отца... Потом пришли за мамой. А меня, когда позвали, доктор, няни - все предупреждали: "Ты в руку целуй, в плечо". Я ничего не понимала. Я видела только бинты на подушке и слезы на его глазах... Когда я была маленькой, он не выносил слез. Ему хотелось, чтобы я была как мальчишка. Когда я родилась, мне игрушки приготовили - топорики, молоточки... Мама сердилась. Мама любит петь, танцевать. Когда я подросла, мама водила меня в балетный кружок. А отец приучал ходить в штанах. Помнишь, в школе фыркали, когда я приходила в штанах? Это все отец. Он учил меня стрелять из нагана, на мотоцикле ездить. Твердил, что время такое, это и девочке пригодится...

Завыл самолет, низко летящий над катером. Раненые заерзали, застонали. Катя успокаивала:

- Это наш, "ишачок"...

Кто-то насмешливо бросил:

- Наш-то наш, да лезь в блиндаж...

А Катя слушала шум мотора и радовалась: она знала, чей это мотор. Алеша слушал Катю и думал: может быть, на этом вот диванчике, на котором он лежит, сидел перед боем отец с лейтенантом Терещенко. Значит, и он погиб... Перед Алешей всплывали лица его боевых друзей. Василий Иванович, который взял его на "Кормилец". Иван Петрович, веселый и бесстрашный. Богданыч, малого водоизмещения, белесый герой Камолов, Фетисов, спасший матросов, политрук, который расцеловал Алешу на скале Эльмхольма, Борис Митрофанович, родной для всех, кто называл себя его детьми. Он думал о них, и у него прибывали силы...

Алеша протянул руку, но руку Кати не нашел: она ушла в каюту, где в ее помощи нуждался раненый. Алеша ждал ее.

А раненые между собой тихо говорили:

- Дети, а воюют...

В конце октября сорок первого года в Кронштадте, в подземелье у Западных ворот, где обосновался флагманский командный пункт Краснознаменного Балтийского флота, решалась судьба Гангута и гангутского гарнизона. Там, под землёй, на стене висела главная карта операционной зоны - от Ладожского озера до Гогланда и Лавенсаари. Гангут остался далеко за чертой, где уже не было других гарнизонов и баз; карты тех, покинутых районов лежали на столах, то были карты минных полей - наших и вражеских, карты фашистских коммуникаций, батарей, глубокого вражеского тыла, но в нем стоял Гангут, так и не пропустив в залив к Ленинграду германскую эскадру с линкором "Тирпиц" во главе. И финский флот, скованный Гангутом, потерял на его минах броненосец, а от огня его батарей и самолетов - не один боевой корабль. Но как быть теперь, когда близок ледостав, зима и героическому гарнизону грозит полная изоляция, полное окружение? Свою стратегическую задачу он решил, а центр борьбы переместился в Ленинград. Тот батальон, доставленный тральщиками, нужен был Ораниенбауму в решающую для Ленинграда минуту.

Главная Ставка в Москве и Военный совет Балтфлота решили снять с Гангута гарнизон и перебросить его в зажатый блокадой Ленинград с вооружением и максимально возможным количеством продовольствия. Голодающему городу важен каждый грамм.

Эскадре приказано эшелонами прорываться через минные поля и вывозить войска по плану, не ослабляя обороны. Но как оторваться от противника, если тают войска?

В заслоне оставались самые стойкие. На островах - гранинцы, на сухопутье армейцы, пограничники и саперы. Саперы придумали часовые механизмы к пулеметам, чтобы с определенным интервалом каждый пулемет давал очередь, даже когда все уйдут.

Командующий эскадрой передал Кабанову приказ уйти с первым эшелоном. Кабанов сказал; уйду с Гангута последним. Так по морскому уставу уходит с корабля командир,

Первого декабря на Хорсене гранинцы заминировали Кротовую нору и каждую пядь на пути к причалу и перед посадкой на "Кормилец" установили на высотке щит: "Уходим непобежденными. Вернемся победителями. Дети капитана Гранина".

На полуострове они вошли в группу прикрытия под командой капитана Гранина.

Когда все были погружены на корабли последнего эшелона. Кабанов и его штаб перешли на Густавсверн. В тесном гроте за пологом держал вахту радист. Кабанов приказал:

- Кодируйте радиограмму. "Второе декабря. 18 часов. Кронштадт. Военному совету флота. Все погружены. База Ханко не существует. Вахту Гангута закрываю..." Все. Передали?..

Кронштадт подтвердил, что все понято. Два рослых матроса стояли наготове с тяжелыми кувалдами в руках.

- Кончайте! - приказал Кабанов и отошел в сторону.

Матросы замахнулись и с силой опустили кувалды на рацию. Хруст. Треск металла. Звон стекла. Кабанов отвернулся и вышел. Вахта Гангута закрыта. Она длилась сто шестьдесят четыре дня.

Тяжкие испытания ждали эскадру в штормовую ночь на третье декабря, Не все корабли дошли благополучно до Кронштадта. Мины, огонь тяжелых батарей с финского берега, льды, сквозь которые пробивал путь эскадре "Ермак", - все мешало в ту ночь. Эта эвакуация, прорыв стали мужественной и суровой страницей в трудной и героической истории Балтийского флота.

Концевым в караване шел "Кормилец". Трудяга Хорсенского архипелага снова топал последним, как полтора года назад, когда шли на нем на Ханко Богданыч, Вася Камолов и юнга Горденко.

Море нещадно трепало старый, искалеченный и много перенесший корпус. Волна поднимала буксир на скользкую, из жидкого льда, вершину. Он летел оттуда вниз, пропадал, пока новая волна не вытолкнет вверх отяжелевший кораблик. Стылой лавой вода текла в люки, горловины, в угольные бункера, намерзая бугристым льдом. Команда вычерпывала воду из машин, откачивала, но она замерзала прямо в помпах.

Впередсмотрящие стояли на носу. Ноги их примерзали к палубе, рукавицы к леерам.

В рубке, покрытой наледью, ночь и день стоял Шустров. Он не мог выйти из рубки - примерзли, обросли панцирем двери.

С каждой милей буксир грузнел и под своей тяжестью оседал в ледяном сале. Он и без того был нагружен до отказа - мукой и сахаром для голодающего Ленинграда. Шел все тише, отставал от больших и малых кораблей. Команда выбрасывала все лишнее: сундучки, чемоданы, ненужный и очень нужный инструмент, даже буксирные дуги обрубили с кормы и выкинули в море, и все рубили и крошили лед. Только один груз был неприкосновенен - продовольствие.