Михаил Кириллов - Учитель и его время Страница 21

Таких и менее значимых воспоминаний – много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я… с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом – правда.

Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники… И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В. Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому – 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю – наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашел в отце. Я убежден, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.

Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии.

Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чем-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них – свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо – бывает – значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом – женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом – от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ее рабом. Жизнь разнолика и прекрасна».

Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П., нашей сотруднице. Я ответил: «В ней все – от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.

В главном – в отношении к жизни – мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками сквозь обыденность, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределеннее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее. Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещенную в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Все – ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, виду не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово – не воробей… Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.

Все, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и четко сохраняется в памяти.

С тех пор прошло 35 лет. Мы уже не работали вместе. Но все эти годы он оставался для меня Учителем, и из сотни работ, сделанных мной при его участии, не найдется и трех, где стояла бы его фамилия. Но если присмотреться ко всему тому, что удалось сделать мне, можно видеть его внимательный взгляд, требовательность и веру.

Учили нас и медицинские сестры, имевшие богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжелыми больными, рядом с горем. Мне часто казалось, что старшее звено кафедральных коллективов – мужчины с высокими научными званиями – приходят и уходят, а женщины – ординаторы, лаборанты, медсестры – остаются, составляя то, что делает клинику домом. Возвращаясь в клинику после долгих отлучек, убеждаешься, что ты, какой бы ты ни был, свой, родной, тебя помнят и тебе рады. Среди них (фамилии, как правило, забываются) сотрудники лаборатории – Лидия Федоровна, Юлия Захаровна, Елена Павловна, Нина Константиновна, Нина Степановна, врачи – Т. Д. Скрынникова, Шапиро, И. А. Могилевская, Г. С. Исполатова, Софийская, Г. Ф. Рывкииа, А. И. Шорохова, среди медсестер – Полина Васильевна, Леонида Сергеевна, Александра Михайловна Юрьевич (старшая), Елена Ивановна, Краснова, Зленио и др. Что бы значила кафедра без них!

В те годы были и потери: в 1964 г. в клинике от инфаркта умер проф. Б. А. Овчинников. Хоронили его всей кафедрой на Богословском кладбище вблизи от военно-медицинского акрополя. Чуть позже умер преподаватель кафедры А. А. Пономарев.

Подходила пора окончания моей ординатуры. Диссертационный материал я собрал. Имел уже 3 публикации… Относились во мне очень хорошо, и мне так хотелось, чтобы меня оставили на кафедре, что я ничего не предпринимал в плане дальнейшего трудоустройства.

В сентябре 1965 г. кафедра переехала на новую базу – в городок Академии у Витебского вокзала, в так называемый Принцевский корпус. В этом старинном здании, на трех этажах разместили 120 коек. Переезд прошел быстро, а обустройство длилось не менее двух месяцев. Все заботы легли на сотрудников. Я горжусь тем, что багеты на окнах в клинике были прибиты моими руками… Николай Семенович тогда нервничал и был строг. Требовал от сотрудников, привыкших к безмятежности однообразной жизни в областной больнице, большей дисциплины и инициативы. Все новое давалось с трудом.