Ирина Муравьева - Ханс Кристиан Андерсен Страница 21

Придвинувшись поближе к окошку, Ханс Кристиан углубился в книгу. Рядом кричали и возились ребятишки, его новая хозяйка хлопала дверьми и ворчала что-то о задержанной квартирной плате, но все это не доходило до его сознания. Пропало даже чувство голода, хотя ни вчера, ни сегодня ему не удалось пообедать. Все это оставалось где-то позади, за воротами разноцветного, сияющего мира, который открывался на каждой странице. Книги утешали и поддерживали его всю эту трудную зиму. Иногда они даже заслоняли театр, где ему время от времени удавалось выйти на сцену в хоре пастухов или воинов.

Он подружился с университетским библиотекарем Нюропом и получил свободный доступ к полкам. Глаза разбегались при виде множества толстых томов. Выбрав два-три из них, он уходил, утешая себя, что завтра придет опять; он глотал книги с молниеносной быстротой. Он перечитывал Шекспира в новых переводах Петера Вульфа. Вальтер Скотт, его новый любимец, разворачивал перед ним вереницы живописных образов, увлекательных событий минувших времен.

А история датской литературы предыдущего двадцатилетия раскрывалась перед ним не только в книгах. Он знакомился с людьми, имена которых привлекали его на обложках, слушал разговоры в гостиных, споры, воспоминания. И здесь в центре всего стояла высокая фигура красивого голубоглазого человека, автора прославленных в Дании трагедий, Адама Эленшлегера. Его называли «солнцем датской литературы», и Ханс Кристиан преклонялся перед ним, плакал над его трагедиями, твердил наизусть его стихи.

А ведь двадцать лет назад Эленшлегер был ничем не замечательным молодым человеком, и близкие упрекали его за легкомыслие: он не хотел становиться адвокатом или коммерсантом.

Однажды, когда цвет копенгагенской интеллигенции собрался у молодого физика Эрстеда, только что получившего тогда докторскую степень, двадцатилетний Адам Эленшлегер молча слушал разговоры об упадке датской литературы. И вдруг, вспыхнув, ударил кулаком по столу:

— Да, опустилась наша литература! Но черт меня побери, если я ее не подниму!

Эти слова были сочтены неуместной похвальбой, и Эленшлегера иронически называли «человеком скрытого таланта». Но вскоре этот скрытый талант действительно проявился и завоевал общее признание.

Героическая защита Копенгагена от английских кораблей в апреле 1801 года вызвала волну патриотического воодушевления. Впечатлительный Эленшлегер с большой силой пережил это событие.

«Это был день счастья для меня и для Дании, — говорил он впоследствии о битве на рейде. — Какое-то божественное дуновение пронеслось над Копенгагеном, мелочный бюргерский дух уступил место общенациональному стремлению защитить отечество от врагов, несмотря на их численное превосходство». Великие исторические события, напряженная борьба страстей, сильные, суровые характеры героев — вот о чем хотелось писать Эленшлегеру. И он обратился к величественным, поэтическим образам скандинавского эпоса, к сюжетам народных баллад и исторических хроник.

В 1803 году датское общество заговорило о молодом поэте, авторе стихотворения «Золотые рога». Это было начало весны датского романтизма. «Гром пушек битвы на рейде разбудил датскую музу», — говорили тогда. Одна за другой появлялись и завоевывали славу трагедии Эленшлегера. Он изображал в них свободолюбивого охотника Пальнатоке — его называли «датским Вильгельмом Теллем». Стрелы Пальнатоке били без промаха, и одна из них поразила жестокого трусливого короля Гаральда, который вместе с католическим епископом угнетал Данию.

В трагедии «Аксель и Вальборг», знакомой Хансу Кристиану еще в Оденсе, нежная, возвышенная любовь героев противопоставлялась проискам коварных монахов, жестокому произволу короля.

Любимыми писателями Эленшлегера были Гёте и Шиллер, их драмы больше всего вдохновляли датского поэта. Он далек был от преклонения перед рыцарями и монахами далеких времен, от мистики, свойственной некоторым немецким романтикам. Но с ними его сближало отношение к поэту как к «наивному гению», близкому к природе, следующему голосу непосредственного чувства, отдающегося потоку вдохновения. В пьесе-сказке «Аладдин и волшебная лампа» изображалось торжество чувства над сухим рассудком. Мечтательный, жизнерадостный и простодушный «сын природы» Аладдин становился владельцем волшебной лампы — поэзии, несмотря на все происки расчетливого, хитрого волшебника Нуреддина, пытавшегося завладеть этим сокровищем. Ни одно из произведений Эленшлегера не было так близко и понятно Хансу Кристиану, как история Аладдина.

Бедная комнатка портного, пестрые мечты босоногого мальчика, его игры на узких уличках окраины, заботливая мать, которая хочет пристроить своего любимца Аладдина в ученики к сапожнику… Право, можно было бы подумать, что Эленшлегер тайком побывал на улице Монастырской мельницы в Оденсе и там увидел все это, если б драма не была написана в 1805 году. Но какое удивительное совпадение: ведь именно в этом году Ханс Кристиан родился! Нет сомнения: он настоящий Аладдин, хотя никто пока еще не подозревает об этом. Эленшлегер нашел свою волшебную лампу — и вся Дания дивится ее яркому свету, а вслед за ним найдет ее и Ханс Кристиан Андерсен! Он бесстрашно спустится за ней в темное подземелье и выдержит все неизбежные испытания и невзгоды… Тогда сам великий Эленшлегер улыбнется ему и пожмет руку как своему достойному собрату!

Страстное увлечение Эленшлегером поддерживалось и тем, что почти все новые знакомые и покровители Ханса Кристиана принадлежали к кругу, близкому знаменитому поэту. Ханс Кристиан стал бывать у добродушного, приветливого поэта Ингемана, считавшегося последователем Эленшлегера. Ингеман в те времена тоже писал трагедии, которые Ханс Кристиан охотно читал, в своем увлечении не замечая их недостатков.

Так называемые «ученики» Эленшлегера — Ингеман, Гаух — не могли создать сильных, значительных произведений: на них пагубно отразилась эпоха упадка и застоя, пережитая датским обществом после неудачной войны. Гордые и сильные, смелые герои трагедий Эленшлегера сменились у них религиозными мечтателями, битвы суровых викингов — рыцарскими турнирами и серенадами в честь «прекрасных дам». Оба они стремились уйти в царство религии и фантазии от «грубой действительности». И, защищая теорию «наивного гения», они вносили в нее свой смысл, отличный от эленшлегеровского.

В 1816 году произведения Ингемана подверглись остроумной критике молодого поэта Иохана Людвига Гейберга. Герои Ингемана — не живые люди, а какая-то смесь слез, вздохов, туманов и лунных лучей, говорил он. Кому нужны такие сентиментальные, вялые, унылые трагедии, где платонические влюбленные медленно умирают от нервной лихорадки, сходят с ума или кончают самоубийством, встают, походят немного и снова кончают самоубийством… Удар был меткий, но Ингеман уклонился от полемики. За него вступился суровый, раздражительный Грунтвиг, пастор и поэт, который подобно Ингеману отличался страстной религиозностью и преклонением перед прошлым.