Александр Бондаренко - Милорадович Страница 21

«1799 г. февраля 4. С.-Петербург

Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мой корпус Розенберга и Германа[255] идут. И так по сему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего лица, но от лица и других предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезду в Вену.

За тем есм вашим благосклонным

Павел»[256].

«Облобызав рескрипт, Суворов прижал его к ранам своим, немедленно отслужил молебен в сельской церкви и, готовясь к неимоверным подвигам, продолжал отличаться оригинальностью, отдал следующий приказ старосте: "Час собираться, другой отправляться…"»[257]

«Фельдмаршал немедленно приехал в Петербург, где он принят был публикой с восторгом»[258].

«Суворов повергнулся 18 февраля к стопам Императора. Подняв престарелого героя, Павел I возложил на него большой крест святого Иоанна Иерусалимского. "Господи, спаси царя!" — воскликнул тогда фельдмаршал. "Тебе спасать царей!" — отвечал император. "С тобою, государь, — возразил Суворов, — возможно"… Завистники утверждали, что победитель неустроенных войск турецких и польских утратит всю свою славу перед искусными вождями французов. Нелепые отзывы доходили до Суворова: он отомстил тайным врагам — делами»[259].

«Еще в марте месяце пронесся между нами слух, что отец наш Суворов поехал в Вену и будет начальствовать нами и австрийскими войсками. Радость наша в том была невыразимая — молитвы к Богу усердные и благодарность к царю-государю несказанная. Всё ожило, всё, от старика до молодого, пришло в бодрость. Ведь мы душою любили Александра Васильевича, любили по-прежнему, по-старому, и надеялись быть непобедимыми под его властью; и только под его одним начальством воины русские могли быть страшны врагам своим»[260].

Слух о суворовском назначении еще только достиг русских войск, а полководец уже был на подъезде. 8/19 марта он писал: «Два дня назад прибыл я к австрийским войскам и нашел их в полных успехах. Российские прежде шли тихо, но потом сделали марш 88 миль в 19 суток, в горах, в непогоду, по последнему зимнему пути и разлитии рек»[261].

«Согласно рапорта… от 29 марта, в Апшеронском полку значилось: по списку: штаб и обер-офицеров — 49, нижних чинов — 1507, а налицо: штаб офицеров — 2, обер-офицеров — 46 и нижних чинов — 1470, итого — 1516»[262].

«Суворов прибыл к армии, в Валеджио, 4 апреля»[263].

«Суворов знакомился в Италии с генералами, посредством представления генерала Розенберга. Он стоял навытяжку с закрытыми глазами и, кого не знал, открывши глаза, говорил: "помилуй Бог, не слыхал! познакомимся!" Когда дошла очередь до младших, Розенберг говорил: генерал-майор Милорадович! "А, а! Это Миша! Михайло!" — Я, Ваше Сиятельство! — "Я знал вас вот таким… (сказал Суворов, показывая рукою на аршин от пола), — и едал у вашего батюшки, Андрея, пироги. О! да какие были сладкие!.. Как теперь помню и вас, Михайло Андреевич: вы хорошо тогда ездили на палочке! О! да как же вы тогда рубили деревянною саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!" — Все мое усилие употреблю для того, чтоб оправдать доверенность Вашего Сиятельства! — сказал сквозь слезы Милорадович»[264].

Вот она, та самая «цепочка»: Суворовы — Милорадовичи! Признаем, что Александр Васильевич всегда старался «порадеть родному человечку», чему подтверждением — произведенные в генерал-майоры 15-летний сын полководца Аркадий[265] и 19-летний племянник Андрей Горчаков[266]. Демонстративно отличив сына своего друга, Суворов покровительствовал ему и далее.

«Немедленно в австрийские полки были командированы русские офицеры-инструкторы — для "научения таинству побиения неприятеля холодным ружьем" и "отучения от ретирад". С той же целью и для ознакомления с основами Суворовской тактики отданы были приказами по армии краткие наставления для действия в бою»[267].

Инструкция А.В. Суворова о способах действия в бою: «Надо атаковать!! — холодное оружие — штыки, сабли! Смять и забирать, не теряя мгновения, побеждать все, даже невообразимые препятствия, гнаться по пятам, истреблять до последнего человека. Казаки ловят бегущих и весь их багаж; без отдыху вперед, пользоваться победой!»[268]

«Австрийцы были обижены этими распоряжениями: часть австрийских генералов, и в числе их недавний победитель Шерера[269], барон Край[270] — открыто выражали неприязнь к Суворову и русским»[271]. «Одни взглянули на это как на оскорбление, другие — как на глупость»[272].

Изначальное непонимание между союзниками весьма опасно, однако известно, что хуже союзников может быть только отсутствие таковых…

«Суворову пришлось несколько дней оставаться в Валеджио, прежде чем предпринять наступательное движение. Пользуясь этим временем, генерал-квартирмейстер маркиз Шателер[273] вздумал предложить фельдмаршалу сделать рекогносцировку. Такое предложение было вовсе не по вкусу русскому полководцу; с досадой отвечал он Шателеру: "Рекогносцировка! Не хочу; они годны только для трусов, чтобы предостеречь противника; а кто захочет, тот и без них всегда отыщет неприятеля… Колонны, штыки, холодное оружье, атаки, удар… Вот мои рекогносцировки!"

Такой урок был нелишним для австрийцев, которые до крайности были пристрастны к рекогносцировкам и демонстрациям: под видом рекогносцировок они ощупывали неприятеля, не решаясь атаковать его; делая демонстрации, они раздробляли свои силы и нигде не могли наносить настоящего удара»[274].

«Суворовская военная система не порождена обстоятельствами, а родилась из особенностей его военного дарования. Главная ее основа — человек и духовная его сила; главные атрибуты — энергия, смелость, быстрота, простота… Основным условием своей теории Суворов ставил боевое воспитание и обучение войск; устава он не изменял, ибо не мог и не считал нужным; все внимание обратил на применение уставных правил к практике; на внешних требованиях не останавливался; обучение за цель не принимал. Он напирал на развитие в людях отваги и упорства, на воспитании солдатского сердца в самоотвержении, в закалке его до притупления инстинкта самосохранения, до парализования впечатлительности ко всякого рода неожиданностям»[275].