Дневник Марины Мнишек - Автор Неизвестен Страница 21

“Почему же его пан воевода сопровождал?”

Пан воевода: “Так как никто еще не нашелся, кто бы мог его осудить или что худое о нем поведать, король его милость, надеясь на перемирие, которое было с Борисом заключено, позволил ему добиваться справедливости — как тот считал бы наилучшим образом, не затрудняя Речь Посполитую. И с этим он уехал от короля его милости вместе со мною и пустился в дорогу с таким замыслом. Таким образом, если бы кто-нибудь из вас, панов московских, в то время, как он, воевода, был с ним на границе, дал знать, что он не является дедичем и истинным сыном умершего Ивана, князя великого московского, отказался бы он, воевода, от дальнейших дел и возвратился бы от границы назад. Но вместо того, чтобы воспрепятствовать мне в этом начинании, тогда ежедневно все более к нему прибывало людей, народу вашего. И давали ему присягу в знак верноподданничества, и так более убеждали в том польский народ, что он был настоящим наследником вашим. Крепости ему добровольно сдавались, а именно Моравск, Чернигов, Путивль, еще на границе государства короля его милости выходили с хлебом и солью, поступая к нему в подданство, и принимали с благодарностью как государя. Из-за этого и сам он, воевода, еще больше верил — так много ему крепостей покорилось, хотя он даже сабли не вынимал”.

“С какой целью пан воевода посылал за казаками донскими и запорожскими?”

Пан воевода: “Не я посылал, но сам покойный, они сразу, получив его послание, охотно приехали”.

“Почему же пан воевода не интересовался письмами, которые принесли от сенаторов московских под Новгородок?”

Пан воевода: “Интересовался и отписал на них, чтобы те, кого прислали, пригляделись хорошо, и потом я узнавал, действительно ли он настоящий царевич”. “Почему же кровь проливал?”

“Не сражался я в битве, встал в отдельном месте, но когда войско туда подступило, и мы должны были защищаться. Однако после той битвы, когда я увидел, что война затягивается, отъехал от него в Польшу, и из польского войска мало кто с ним остался. Он уже имел свое московское большое войско, донское и запорожское, на которое надеялся, хотя и не стоит с таким небольшим числом людей подниматься на войну. Я не посмел бы идти с ним, однако сделал это, так как он уверял меня, что ему сразу крепости должны сдаться и немало готового войска ожидает его. Что все в соответствии со словами его произошло. Из-за этого я и находился при нем, желая сохраниться народу вашему. А после отъезда, когда я оставил его с тем войском, в скором времени вы единодушно его все как государя приняли. Вам было виднее, вам, которые его хорошо знали, настоящий ли он ваш дедич, нежели нам, более далеким от него, которые лишь сочувствовали ему”. “Почему же верил, что он настоящий?”

Пан воевода: “Так как вы его приняли за государя своего, и, присягнув ему, поступили в его подданство, в Москву, столичный город, препроводили и короновали, а потом позволили ему выслать послов своих к королю его милости и ко мне, а именно Афанасия, великого посла. А этот для того к королю его милости приехал, чтобы благодарить его от имени Дмитрия, прежде всего, за всяческую честь, которую оказывал ему король в государствах своих, при этом прося короля его милость, чтобы ему позволил породниться с народом польским, в знак того, что он желает вечного мира с Польской короной. Был также и Иван Безобразов, который таким же образом приезжал с благодарностью от вас самих за всяческую помощь, которую получил Дмитрий в государствах его королевской милости. А когда я упомянул Афанасию, что желал бы получить разрешение панов сенаторов московских относительно кондиций, на которых я условился с покойным и по каким бы мог дать дочь свою в супруги покойному, сказал мне на это Афанасий, что „у нас государь делает, что хочет, не советуясь с панами думными, не так, как тут у вас в Польше“. Когда бы я имел в чем какое предостережение от вас, никогда бы о том не помышлял, чтобы отдать покойному дочь свою или сюда приехать, когда уже и время прошло, которое назначил для отдачи дочери своей в супруги покойному”.

“Почему же грамот от нас не ждал?”

Пан воевода: “Был ко мне посланец тот, у которого под Львовом вещи сгорели, о чем знает и Афанасий. Было много и других посланцев, народа вашего московского, людей знатных, также и с Афанасием были, которые неустанно на отъезде настаивали. И, наконец, когда я дома остался, а Афанасий вперед поехал из Кракова к границе, а потом возвратился в Самбор, не желая уезжать без меня и дочери, и в то время я часто спрашивал Афанасия и других посланцев, согласятся ли на это родство паны думные. Он тогда говорил, что все соединились в одном желании и просят о том Господа Бога, чтобы уже в вечном мире после того, как породнятся, с Польшей и королем его милостью жить и постоянно помогать друг другу против любого противника святого Креста, когда бы в этом была необходимость. Из этих заверений мы узнали мнение вашего народа о покойном: каждый считал его настоящим, а другого о нем никто не знал, не слышал. И вы о нем все сомнения устранили, утверждая тем самым, что вы его приняли за своего государя. Вы теперь лишь настаиваете на том, что это был обман, но лучше было бы поберечься ранее и не принимать его за государя. Также вы могли и за границу лучше моего его выдворить, заявив, что он не ваш настоящий государь. Тогда бы и я сразу возвратился”.

“Зачем же пан с жолнерами приехал?”

Пан воевода: “О войне или о какой измене я не помышлял, ибо и дочери бы своей с собой не привозил и не дал бы ее в супруги покойному, если бы для этого с ними приехал. А такой есть в Польше обычай, чему Афанасий и другие, кто с ним был, свидетели. Поэтому не для войны, но для оказания почести великому монарху тех людей с собою взял, которых, однако, было не более ста, и также несколько десятков верховых и пехоты”.

“Почему же здесь хотел веру латинскую ввести?”