Анна Федорец - Савва Морозов Страница 21

Добродушие Морозова шло рука об руку с личной порядочностью купца. Так, Станиславский в письме Немировичу-Данченко заявлял: «В порядочность же Морозова я слепо верю. Я ему верю настолько, что никаких письменных условий заключать с ним не хочу». Савва Тимофеевич честно выполнял все взятые на себя обязательства. Так, во время Нижегородской выставки 1896 года один из ее устроителей, общественный деятель, капитан 2-го ранга Михаил Ильич Кази, обращаясь к Морозову, произнес прочувствованную речь, в которой советовал Морозову не обольщаться благами мира сего и не занижать поставленную им для себя высокую планку. После окончания речи Морозов «…успел шепнуть Михаилу Ильичу какое-то такое обещание насчет школ технического образования, которые были излюбленною мечтою Кази, что старый энтузиаст расцвел розой. Он всегда так расцветал, когда ветречал хорошего человека и хорошее человеческое дело».[86] Действительно, очень скоро, во время той же выставки, Савва Тимофеевич исполнил свое обещание, собрав с ярмарочного купечества «капитал в четверть миллиона рублей» на устройство бумагопрядильных школ.

При всем добродушии, при всей порядочности Морозова, недоверие к людям принуждало его выставлять свой нрав более жестким, нежели он на самом деле являлся. Присущая Савве Тимофеевичу ранимость заставляла его скрывать мягкое «нутро», уводя из-под возможных ударов. А для этого как нельзя лучше годилась твердая, жесткая оболочка. Ее очень хорошо описал Немирович-Данченко: Морозов «…не преувеличивал, говоря о себе: «Если кто станет на моей дороге, перееду не моргнув». Владимир Иванович сам «купился» на предложенную Саввой Тимофеевичем уловку. В отличие от него Марк Алданов сумел увидеть кусочек души Морозова. Литератор отмечал: «В действительности, он никого не «давил», был в делах честен и никак не безжалостен. Напротив, был скорее добр, хотя и не любил людей, даже тех, кому щедро помогал».

Савва Тимофеевич постоянно рефлексировал, старался осознать свое место в мире и как можно лучше сыграть предназначенную ему жизненную роль. «Душой всегда, хоть не так уж напряженно, искал добра и смысла», — писал Марк Алданов. По словам А. Л. Желябужского, Морозов был «…вечно мучим сложнейшими противоречиями не только мировоззренческого, но и личного характера».[87]

Увлекаясь каким-либо делом или человеком, он мог на время оставить в стороне свои искания, но потом вновь и вновь возвращался к ним мыслями. В Морозове говорила, если можно так выразиться, социальная совесть. Он осознавал, что богатство — это инструмент, которым надо пользоваться по назначению, и пытался это назначение осуществить. Он заботился о нуждах своих рабочих, старался обеспечить им лучшие условия существования, нежели на других фабриках схожего профиля.

Морозов понимал: как человек очень богатый, имеющий связи в обществе, он может кое-что изменить в течении русской жизни — и, действительно, старался по мере сил продвигать необходимые, с его точки зрения, преобразования. В то же время наступали периоды, когда он старался отделаться от обостренного чувства внутреннего долга, поступал наперекор своей совести и от этого порою жестоко страдал. «Ему было совестно и перед прислугой, как перед рабочими и служащими на заводах. Но он сам себе отвечал, что с такими упреками совести можно спокойно прожить долгую жизнь».

На протяжении многих лет Морозов постоянно помогал людям. Не только деньгами: как никто другой, он умел устраивать чужие дела. Так, по свидетельству М. А. Крестовниковой, «в первый раз Савва проявил свои чисто дипломатические способности», когда завязался роман между его красавицей-сестрой, Юлией Тимофеевной Морозовой, и Григорием Александровичем Крестовниковым. Это случилось в конце 1870-х годов. Савва Тимофеевич, которому в тот момент было около шестнадцати лет, старательно оберегал старшую сестру от козней недоброжелателей, которые пытались развести эту пару. Кроме того, «он в это время стал поверенным Юлии и ее помощником в ее отношениях к Грише. Весьма чуткий и понятливый, он угадывал всякий ее взгляд. Устраивал, чтобы они оставались одни. Занимал лишних гостей. Отвлекал на себя внимание других, когда видел, что они уж слишком увлеклись друг другом».[88]

С тех пор прошло много лет, но Савва Тимофеевич всё так же охотно помогал устраивать дела — не только родственникам, но также людям малознакомым, а то и вовсе чужим. Так, Н. А. Варенцов приводит в воспоминаниях занятный эпизод, случившийся на Нижегородской ярмарке и рассказанный ему самим Морозовым. Савве Тимофеевичу, как «…председателю ярмарочного комитета, полагалась бесплатная казенная квартира в Главном доме на ярмарочное время… Для услуг при казенной квартире имелся у него мальчик-«казачок». Однажды поздно вечером, придя к себе спать, Савва Тимофеевич отпустил мальчика спать, а сам засел читать корреспонденцию… Было поздно, в передней раздался звонок, потом второй, третий. Он встал, чтобы разбудить мальчика, но мальчик так крепко спал, что разбудить его не удалось, тогда он пошел сам отворить дверь. Перед ним стояла дама, изящно одетая, под вуалью, и говорит: «Савва Тимофеевич! Простите меня великодушно, что я побеспокоила вас в такое позднее время, разрешите поговорить с вами о важном для меня деле. Я с вами знакома», — и поднимает вуаль. Савва Тимофеевич узнал ее: встречался с ней у своих знакомых.

«Пожалуйста, войдите — я к вашим услугам!» — «Со мной произошел, — начала она, — странный и неприятный случай: идя около пассажа, почувствовала себя дурно, прислонилась к стене из-за боязни упасть; в это время проходит мимо меня какой-то негр, но весьма приличного вида, видя мое такое состояние, предлагает мне руку и ведет к витрине, где продается вода; я выпиваю стакан воды и теряю сознание… Какой же был мой ужас, когда я пришла в себя: лежу на кровати, в незнакомой мне комнате, и здесь же находится негр, помогавший мне во время моего головокружения. Я начала кричать, плакать. Является прислуга, потом полиция, составляют протокол. После чего я узнала, что это араб-артист из какого-то кафешантана, я тоже принуждена была сказать, кто я. Представьте же мое положение: муж — известное лицо в здешнем обществе, у нас дети… я опозорена! — и начала плакать. — Обращаюсь к вам, зная ваше хорошее отношение к губернатору Баранову, с просьбой переговорить с ним об уничтожении протокола. Вы этим спасете мою жизнь и снимете невольный позор с меня и с моей семьи».

«Я дал ей слово обязательно переговорить с Барановым — завтра же утром. Она с благодарностью ушла. Мне перед ее приходом хотелось спать, но это приключение с дамой меня взволновало, и я опять сел за стол, думая, какие в жизни бывают случаи! Слышу опять звонок в передней, решил, что, по всей вероятности, дама вздумала мне еще что-нибудь добавить. Опять пошел отворять дверь и увидал даму под вуалью, но уже другую». Одна за другой к Морозову пришли еще две дамы, изложившие такую же просьбу, как и первая: уничтожить протокол допроса. Как позже выяснилось, виной случившемуся был купец, который, хорошенько выпив с приятелем, неожиданно пропал из города. В поисках загулявшего коммерсанта полиция начала обыски «секретных номеров» в гостиницах, где и обнаружила упомянутых дам. Савва Тимофеевич всем трем пришедшим к нему женщинам дал обещание уничтожить протокол — и выполнил его на следующий же день, переговорив с нижегородским генерал-губернатором H. М. Барановым.