Елизавета Бута - Сэлинджер. Дань жестокому Богу Страница 21

В Псалтыри недвусмысленно, в противоположность индуизму-буддизму, говорится также о благих плодах следования заповедям Божиим: «Возрадуюся аз о словесех Твоих, яко обретаяй корысть многу» (Пс. 118, 162).

Какую корысть? – Спасение души, обретение Царства Небесного, Христа. Главное в деятельности христианского аскета – плоды, результаты его деятельности.

И далее: «неправду возненавидех, и ме́рзе ми, закон же Твой возлюбих» (Пс. 118, 163).

А йогу запрещено любить и ненавидеть, ему предписана бесчувственность («be even-tempered», что переводят, как «уравновешенность», но, пожалуй, более подходит «безразличие»).

«Буддийская апатия, – пишет А. Позидис (Позов), – есть неделание обоих аспектов чувственности: наслаждения и страдания… Буддизм есть самое бесчувственное учение и в теоретическом, и в практическом смысле. Буддизм хочет стать выше всякого чувства вообще, и потому в нем нет аскетической интеграции чувства, есть полное убиение его. С этим чувственным индифферентизмом гармонирует в буддизме и моральный индифферентизм: буддизм хочет быть также выше добра и зла, поэтому он учит о неделании добра, как и о неделании зла, так как и то, и другое создают карму (воздаяние)»[56].

Весьма важны также следующие слова св. Исаака Сирианина:

«Сообразна с житием твоим должна быть и молитва твоя. Ибо тому, кто привязан к земному, невозможно домогаться небесного, и тому, кто занят мирским, нет возможности просить Божественного»[57].

Чем закончились духовные искания Сэлинджера – нам неизвестно, но, несомненно, что он занимался Исусовой молитвой, а какие были результаты знает лишь он сам да Господь Бог.

Одно можно сказать с уверенностью, что своей проповедью православного умного делания, Исусовой молитвы, в Западном полушарии (и не только в Западном) Сэлинджер сделал большое дело.

Загадка Сэлинджера (Ирина Галинская)

Последнее из произведений Сэлинджера (р. 1919), повесть «Хэпворт 16, 1924», увидело свет в 1965 г., и с тех пор писатель не опубликовал ни одной новой строки, если не считать интервью, которое он дал газете «Нью-Йорк таймс» в 1974 г. «Не публикуешь – и на душе спокойно. Мир и благодать. А опубликуешь что-нибудь – и прощай покой!» – говорил он корреспонденту этой газеты[58].

Между прочим, это было второе интервью, которое когда-либо давал писатель. А со времени первого, данного им в 1953 г. девочке Шерли Блейни для школьного отдела газеты г. Корниша (штат Нью-Гемпшир), куда только что из нью-йоркского пригорода переселился писатель (и где он живет поныне), прошло ни много ни мало – двадцать один год. Правда, интервью, взятое девочкой, газета напечатала не в скромном уголке школьного отдела, а на месте передовой статьи, чем Сэлинджер был крайне недоволен. Однако с тех пор ссылки на эту беседу, поскольку писатель сообщил в ней несколько неизвестных дотоле фактов своей биографии, фигурируют буквально во всех фундаментальных работах о нем.

Что касается интервью в «Нью-Йорк таймс», то оно появилось исключительно в связи с тем, что писатель в 1974 г. узнал о попытке опубликовать без разрешения некоторые из его ранних рассказов, не вошедших в сборники. «Я люблю писать, но пишу главным образом для самого себя, для собственного удовольствия. За это, конечно, приходится расплачиваться: меня считают человеком странным, нелюдимым. Но я всего-навсего хочу оградить себя и свой труд от других»[59], – заключил Сэлинджер беседу с корреспондентом «Нью-Йорк таймс».

Несмотря на столь длительное молчание писателя, критическая «сэлинджериана», давно уже составляющая внушительную область американистики, продолжала и продолжает пополняться все новыми работами. Одни лишь набранные мелким шрифтом списки рецензий, статей, диссертаций и книг, посвященных, как выразился американский литературовед Эдмунд Уилсон, «крупнейшему из ныне здравствующих писателей»[60], занимают десятки страниц. Не повлияло затворничество автора[61] и на популярность его произведений[62]. «Люди продолжают покупать и читать книги Сэлинджера, – писал в начале 80-х годов американский критик Дэннис О’Коннор. – Сэлинджер по-своему такой же провидец, как Эмерсон и Уитмен, и такой же законченный мастер, как Элиот и Фолкнер»[63].

Известно, что необычайная популярность – вначале в США, а затем и во всем мире – пришла к Сэлинджеру после выхода в свет в 1951 г. его повести «Ловец во ржи». И сразу же вспыхнула дискуссия о творчестве этого художника, не утихшая, впрочем, и поныне. Укажем, например, на происшедший в 80-е годы коренной пересмотр, казалось бы, совершенно традиционного уже истолкования образа героя повести Холдена Колфилда, предпринятый в советском литературоведении. Если дотоле этот персонаж своим романтическим бунтом против порядков американского капиталистического общества вызывал, по определению В. Скороденко, «сердечное умиление» не у одного поколения критиков, то в монографии Г, Анджапаридзе «Потребитель? Бунтарь? Борец?»[64] Холден Колфилд охарактеризован как истеричный, капризный юный буржуа, мучимый смутной неудовлетворенностью от того, что общество не соглашалось признать его идеи и выдумки гениальными, отказываясь принять его с распростертыми объятиями в свое лоно. Но если повесть «Ловец во ржи», написанная в реалистической манере, вызвала (и продолжает, как видим, вызывать) споры об идейной принадлежности ее героя, то все последующие произведения Сэлинджера – сборник «Девять рассказов» (1953) и повести о Глассах (1955-1965) – питают дискуссии о творчестве писателя (реалист он или модернист, религиозный мистик, испытывающий сильное влечение к реализму, или декадент), помимо прочего, еще и тем, что изобилуют множеством «темных мест», загадочных эпизодов, символов, намеков и знаков, не поддающихся на первый взгляд логической интерпретации. Порой – это отдельные слова, фразы, иногда – целые эпизоды и даже сюжетные ходы.

Скажем, в повести «Выше стропила, плотники» рассказчик Бадди Гласс, сообщая о событиях, происходивших в связи с тем, что его старший брат не явился на обряд собственного бракосочетания, заключает, что в качестве свадебного подарка брату он мог бы послать окурок сигары, поскольку все подарки брачующимся обычно бессмысленны: «Просто окурок сигары в небольшой красивой коробочке. Можно бы еще приложить чистый листок бумаги вместо объяснения»[65]. На чем повесть и заканчивается. Спрашивается, какое объяснение мог содержать чистый листок бумаги?

Или другой пример, из другого произведения – рассказа «И эти губы, и глаза зеленые». Название рассказа – строка из стихотворения, напоминающая герою о его любимой женщине. И вместе с тем на протяжении всего текста настойчиво подчеркивается, что глаза у этой женщины синие-синие. Но, позвольте, почему же не зеленые, а синие?