Михаил Энгельгардт - Чарльз Лайель. Его жизнь и научная деятельность Страница 21

В 1854 году Оксфордский университет избрал его почетным доктором прав, а в 1862 году Парижская академия, забаллотировавшая Лайеля лет пять тому назад, как еретика и нечестивца, сменила гнев на милость и приняла реформатора геологии в свое святилище в качестве члена-корреспондента.

Около этого времени занятия его приняли несколько иное направление, сосредоточившись на новой, едва возникшей в то время науке о доисторическом человеке, которой он и посвятил свои последние годы. Но прежде чем говорить об этом, остановимся на его характере и умственном складе.

Глава VI. Лайель как человек и мыслитель

Характер Лайеля. – Его самолюбие. – Его отношение к людям. – Лайель как мыслитель. – Его недостатки. – Отношение к эволюционизму. – Отношение к рабству.

Лайель был, что называется, уравновешенный человек. Печать обдуманности лежит на всех его чувствах, мнениях, делах. Ему случалось ошибаться, но не увлекаться; он всегда знал, куда идет и, наметив путь, уже не сворачивал с него. Мы видели это на его юридической деятельности: даже убедившись, что адвокатура не его дело, он заставил себя закончить курс и получить степень.

Любовь его имела спокойный, ровный, рассудительный характер; как ученый он отличался крайней осторожностью, осмотрительностью, недоверием к себе и другим; в отношении политических мнений был «умеренным либералом».

Эта рассудочность, конечно, не исключает глубокого чувства. Хороший регулятор не означает слабосильной машины. Господствовавшим чувством, страстью, влечением Лайеля была любовь к науке. Мало найдется ученых, которые бы так тщательно устраняли от себя все, что может служить помехой любимому делу. В основе этого увлечения лежала чистая, бескорыстная любовь к природе. Проявившись еще в детском возрасте, сохранившись, несмотря на насмешки окружающих и вредное влияние школы, она нашла наконец поле для своего приложения в области геологии. Почему он увлекся геологией? Объясним ли это случайностью? Нет, думается, на то были свои причины.

Во-первых, его широкая любознательность находила полное удовлетворение в этой области. Вряд ли найдется наука, требующая таких разнообразных знаний, как геология. Геологу приходится иметь дело с астрономией, физикой, химией, климатологией и физической географией, ботаникой и зоологией, археологией и историей. Он может сосредоточить все свои силы на излюбленном поприще и все-таки не будет узким специалистом.

Во-вторых, большой корабль ищет большого плаванья. Оригинальный творческий ум инстинктивно обращается туда, где ему предстоит много работы. Наука, едва зародившаяся, не представляет такого поприща, равно как и та, в которой все согласовано и приведено в порядок. В первом случае нужно добывать материал для выводов, во втором – материал для реформ. И там, и здесь не много поживы для мыслителя, который не удовлетворяется открытием фактов, а жаждет синтетической философской работы. Он должен быть новатором, и вот он ищет арену, на которой можно исполнить свое назначение. Иногда это не сразу удается, и будущий реформатор пробует силы то там, то здесь, пока не найдет подходящего поприща. Биографии великих людей представляют много подобных примеров. Так, Лавуазье занимался метеорологией и геогнозией прежде чем обратился к химии – науке, в которой все было готово для реформы и недоставало только реформатора. В таком же состоянии находилась в двадцатых годах XIX века и геология. Составные элементы индуктивной науки были уже налицо, но служили материалом для геологических романов. Требовалась огромная синтетическая работа, которая и увлекла Лайеля, натуралиста-мыслителя, чувствовавшего свои силы.

«Я знаю, – пишет он жене, – что эта наука еще только начинает открывать свои чудеса, и надеюсь заниматься ею всегда».

Любовь к природе толкнула Лайеля на путь геолога, самолюбие подгоняло его на этом пути. Самолюбие вообще играло немаловажную роль в его жизни. В детстве награды и отличия заставляли его зубрить латинскую грамматику, в зрелом возрасте жажда славы укрепляла и подстрекала его природную склонность к естествознанию.

«Я сжег свои корабли, и теперь буду заниматься одним делом, только одним. Ты увидишь, что оно принесет мне и деньги и славу»… «Я должен сознавать, что работаю для какой-нибудь определенной цели: для денег, для славы или для того и другого». Это выдержки из его писем к жене.

Но у него не было самолюбия маленьких великих людей, к которым нужно подходить с кадилом и знаками подданства… Равным образом самолюбие никогда не заставляло его умалять чужие заслуги или бояться соперничества.

«Из всех ученых, – говорит Дарвин, – никто не может сравниться с Лайелем в дружелюбии и благожелательности. Я много раз виделся с ним и склонен сильно полюбить его. Вы не можете себе представить, с каким участием отнесся он к моим планам».

Вообще, он не принадлежал к числу олимпийцев или жрецов. Это был в высшей степени простой, обходительный, любезный человек, приветливый и всегда готовый поделиться своими знаниями, помочь указанием или. советом. Он работал, а не священнодействовал, говорил, а не изрекал глаголы. Его самолюбие никогда не переходило в тщеславие и бахвальство. Мелочность была чужда его благородной натуре. Притом же, как человек большого ума, он сознавал, что лучший залог его славы и бессмертия – внутреннее достоинство его трудов. Это отражалось, между прочим, и на его отношении к полемике. Бывали случаи, когда его подмывало выступить в защиту своих воззрений, но он никогда не поддавался соблазну.

«Я пишу тебе (жене), чтобы успокоиться после чтения полемических статей Эли де Бомона и других геологов против моей системы. Я буду прибегать к тебе всякий раз, как меня взволнуют нападки моих антагонистов. Ты моя тихая пристань, где я отдохну и забудусь. Я знаю, что через несколько лет мое положение в науке будет совершенно не то, что ныне; и боюсь одного – что у меня не хватит терпения, и я вздумаю вмешаться в полемику и тратить время на пустые споры и раздоры».

«Я твердо решил не тратить времени на полемику. Теперь работаю над вторым томом; потом, если книга будет иметь успех, примусь за второе издание, но даю себе клятву не отвечать на нападки. Этому ведь конца не будет… Буклэнд мог бы исследовать какой-нибудь новый вопрос за время, которое убил на полемику с Вами». (Письмо Флемингу, 1830 год).

В этом случае регулятор-рассудок, без сомнения, сослужил Лайелю добрую службу. В науке полемика не имеет никакого значения и, по всей вероятности, недалеко то время, когда великие открытия будут приниматься мгновенно, без всяких разговоров. Не то что в старые времена, когда система Коперника почти сто лет не могла утвердиться в науке, открытие Гарвея двадцать лет отвергалось лучшими анатомами Европы и так далее. Нынче это немыслимо, – во-первых, потому, что умы стали гибче и способнее к восприятию новых идей, во-вторых, потому, что фактический материал науки прибывает с каждым днем, как река в половодье, и ученому постоянно грозит опасность захлебнуться в этом наводнении. Как тут отвергнуть теорию, если она опирается на опытах и наблюдениях, объединяет и освещает факты, – если это действительно рабочая теория, а не схоластическое умствование…