Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик... Страница 21

А как здорово мы встречали в Карпунино пятьдесят седьмой и пятьдесят восьмой годы!

Готовиться начинали где-то за неделю. В лес за пихтой — конечно же, за пихтой — отправлялись всей семьей, но не только для себя долго и тщательно выбирали ритуальное деревце, а начинали с огромной ели — для Красной площади. Ну, такая была у нас игра. И что-то очень подходящее обязательно находилось. Как для Красной площади, так и для дома…

Украшали елку тоже непременно сообща. Отец, правда, непосредственно в этом не участвовал, однако неизменно присутствовал, сидя на диване и давая советы, иной раз довольно дельные.

Елочных игрушек, разумеется, всякий раз много разбивалось, но всякий раз и новых покупалось много — что-что, но цены на елочные украшения, а также и на игрушки вообще были такие, какими уж больше никогда не будут.

А кроме того, мать каждый раз старалась придумывать какой-нибудь сюрприз. На украшенной елке утром что-нибудь непременно добавлялось. Приятное, разумеется. Особенно порадовали нас, помню, утаенные с осени кедровые шишки, которые были не просто повешены на елку ночью, тайком от детей, но еще и соответствующим образом раскрашены, облеплены блескучими осколками бесполезно, как казалось, разбившихся игрушек.

Но вот мистический туман, связанный с личностью Деда Мороза, никогда матерью не нагнетался. Дома, во всяком случае. И не помню, потеряли мы с сестрой от этого что-нибудь или ничего не потеряли…

Вообще, в те годы, как мне кажется, мама была непревзойденной устроительницей любых празднеств. Наверняка ей это дело ужасно нравилось, иначе откуда бы такое вдохновение.

Надо заметить, что повседневная работа с детьми маме осточертела уже на заре педагогической карьеры. Ну, не ее это была стихия — любить чужих детей. Своих — еще куда ни шло…

Так что с внуками она не нянчилась. И у моих детей не было такой бабушки, какая была у меня. Но зато — позволяю я думать себе самонадеянно — у их детей есть такой дедушка, какая у меня была бабушка. Должно же воспроизводиться в этом мире добро. Хотя бы и через поколение…

Словом, мама предпочитала быть заведующей отнюдь не из карьерных побуждений. Предпочитала учить воспитывать. Но принципу: не имеешь таланта сочинять — иди в редакторы. Вот ведь какой универсальный принцип.

Но в преддверии праздников мать преображалась, все брала в свои руки как дома, так и на работе, сочиняла бесчисленные текстовки-речовки, а то и полнометражные сценарии, брала на себя роль ведущей мероприятия, а также исполнительницы всех главных ролей, в том числе Деда Мороза, декламируя нараспев и басом: «На льдине-холодине, на Севере я жил, о том, что нынче елка, чуть-чуть не позабыл…»

Необходимо признать, что это производило сильное впечатление на молодых и доверчивых воспитательниц, пожалуй, им потом легче было безропотно выслушивать теоретические сентенции своей начальницы, имеющей, оказывается, не только крутой нрав, но и доброе сердце…

А еще в тот период в нашей семье появилось нечто, напоминающее достаток. Так что однажды летом мы на полном серьезе замыслили предпринять путешествие к теплому морю, о котором даже отец-географ имел лишь чисто теоретическое представление. И мы отправились, благо имели право, как железнодорожные служащие, на ежегодный бесплатный проезд туда и обратно в пределах беспредельной Родины.

Кажется, мы поехали в Одессу. Видимо, хотели убить разом двух зайцев: город-герой повидать, а заодно субтропические чудеса — вкупе с безбрежной и теплой соленой водой.

Однако доехать посчастливилось только до Москвы. А дальше провинциальную щушеру не пустили. Военные маневры, что ли, приспичило нашей Родине учинить в тех благословенных местах, куда нас так влекло.

Как ни странно, удалось устроиться в гостиницу. В «Золотой колос».

Не знаю, как родителям, но мне такая корректива маршрута показалась вполне приемлемой. Красивой природы и целебного воздуха в Карпунино было завались, а вот трамваи, троллейбусы, магазины, высотные дома, метро, покорившее мое сердце сразу и навсегда, ВДНХ — тогда еще даже ВСХВ — нет, этого и в таком количестве ни в какой Одессе, разумеется, быть не могло…

Запомнилось одно столичное приключение — мы с Надей гуляли по Сельскохозяйственной выставке, где в качестве сувениров каждому желающему позволяли брать коконы шелкопрядов, и потеряли друг друга.

Сестра кинулась меня искать, обратилась в милицию, милиция взывала насчет меня по громкоговорителю, а я самостоятельно вернулся в гостиницу, благо было недалеко, и преспокойно проинформировал родителей: «Надя потерялась».

Вот радости-то было и смеху, когда все наконец благополучно разрешилось. Однако либо в этот же день, либо, самое позднее, на следующий, мне захотелось устроить всем повторное ликование. Почему бы и нет, — рассуждал я, — ведь это меня ничуть не затруднит.

Во второй раз у меня на ВСХВ «потерялся» отец. И выдала мне мама по полной программе. Несмотря на посторонних людей. И я доподлинно убедился; да, Москва слезам не верит, все еще не верит она слезам…

Так что, вернувшись домой, где запах цветущего кедра и дух вездесущего креозота составляют непревзойденную смесь, являющуюся милым сердцу ароматом родины, я был уже другим человеком, знающим не только про «слезы и Москву», но уже начинающим догадываться, что, по большому счету, никому в этом мире нет до меня дела…

Когда я учился во втором классе, страна вдруг затеяла строить в своей тайге очередной новый город по имени Качканар. И как обычно, позвала осуществить свою затею в сжатые сроки — романтиков, уголовников да деревенщину, возмечтавшую не просто сменить деревню на город, но и перейти из класса в класс.

И так получилась, что ударная стройка, против которой я, разумеется, ничего не имел, разом лишила меня и любимой учительницы, и первого друга Вовки Комарова. Помнится, с Вовкой мы еще пытались сгоряча переписываться, но эпистолярный жанр оказался нам не по зубам. Слов, пригодных для написания, знали, может, и немало, а вот вразумительно соединять их на бумаге еще не умели. Этому многие люди за всю жизнь не успевают научиться.

Поэтому, когда к следующему лету отец опять теоретически подготовил и обосновал наш очередной рывок к новой жизни, мне уже не так тоскливо было расставаться со старой. И тем не менее я долго потом мечтал вернуться при случае туда, где был когда-то и для кого-то своим человеком, пусть не навсегда вернуться, а лишь покрасоваться перед старыми знакомыми — каков я стал и чему научился в ином месте пространства-времени.

Не уверен, был ли очередной бросок очередным бегством от общественного мнения, помню только, что жизнь и на железнодорожной станции в ее морально-психологическом смысле не вплотную приближалась к идиллической. Мама хотя и все больше примирялась с судьбой, но ее внутренние резервы еще отнюдь не были исчерпаны, в связи с чем, наверное, папа однажды попытался предпринять суицид. Проще говоря, хотел удавиться. Для исполнения чего, прихватив веревку, среди ночи отправился в сарайку. Не думаю, что он имел абсолютно серьезные намерения — уж больно жизнелюбивым и лишенным всякого намека на меланхолию был мой отец, — но как знать, доверчивая бабушка, во всяком случае, причитая, ринулась следом, ибо ненавидеть кого бы то ни было физически не могла. И спасла зятя. Как минимум, от всеобщего презрения. Хотя от молвы, конечно же, спасти не смогла.