Анатолий Вишневский - Перехваченные письма. Роман-коллаж Страница 22

Мое пробуждение было мучительным. Вначале я не могла понять, где я нахожусь, – большая мрачная камера и никого вокруг, – меня охватило ужасное чувство одиночества. Так началась моя жизнь в одиночном заключении. Проходил день за днем, меня никуда не вызывали, и я не могла понять, за какое преступление так сурово наказана.

Наконец, однажды, после обеда меня повели на допрос. Я ожидала, что встречу уже знакомого следователя, но это был совсем другой человек. Он ни разу не улыбнулся, выглядел очень суровым и неразговорчивым и сразу же объявил, что я обвиняюсь в очень серьезных вещах. Ни при каких обстоятельствах Советское государство не может мириться с людьми, виновными в подобных преступлениях, сказал он. Это – враги народа, и в интересах честных граждан от них необходимо избавляться.

Он довольно долго продолжал в том же духе, а я сидела перед ним, недоумевая, что он имел в виду. Наконец он остановился и внимательно посмотрел на меня. Возможно, мое лицо было слишком измученным и бледным, потому что он спросил, не больна ли я.

– Вы можете попросить, чтобы к вам пришел врач. Мы не настолько бездушны, чтобы лишать наших заключенных медицинской помощи.

При этих словах я разрыдалась. Последние несколько дней я почти ничего не ела, не была на воздухе, не двигалась – как я могла чувствовать себя хорошо?

Кажется, он это понял.

– Думаю, на сегодня хватит. Я вызову вас в другой раз.

Я вернулась в камеру в еще большем отчаянии, чем была прежде.

Через несколько дней меня вызвали снова. На этот раз следователь выглядел не таким суровым. Он сказал, что я обвиняюсь в сотрудничестве с иностранцами. Зачем я ходила в английское посольство по воскресеньям?

– Меня приглашали на чай и на танцы. Что в этом дурного?

– Разве они не задавали вам вопросов? Почему ваш друг Фрэнк так интересовался вашим пребыванием в тюрьме? Вы должны были знать, что он шпион.

Я вспылила, нагрубила ему, и меня снова отвели в камеру. Наутро дверь отворилась и я услышала:

– Татищева, с вещами!

Я быстро собрала вещи и спросила, куда меня ведут.

– Домой, конечно, прямо домой, куда же еще? – ответил охранник с отвратительной ухмылкой. Но я ему поверила. Мы шли по коридорам и переходам, поднимались и опускались по лестницам, и мне казалось, что мы никогда не сможем выбраться из этого огромного здания. Наконец, дойдя до конца одного из многочисленных коридоров, он приказал мне остановиться, достал ключ и отпер дверь камеры.

– Вот твой новый дом, – сказал он.

Камера была меньше, чем моя прежняя, и страшно переполнена – нас было восемь человек. Я была разочарована тем, что мои надежды так быстро лопнули, но рада, что не буду больше одна. Мои новые сокамерницы, как я вскоре поняла, почти все были из интеллигенции.

Вскоре начались мои ежедневные походы к следователю. Смысл разговоров с ним был всегда один и тот же. Я обвинялась в шпионаже, но если бы я согласилась регулярно сообщать о своих посещениях английского посольства и о разговорах, которые там велись, меня бы выпустили на следующий день.

– Вы хотите, чтобы я действительно сделалась шпионкой и причинила вред людям, которых люблю? – говорила я.

– О нет, не передергивайте, это не шпионаж. Это – лояльность к своей стране. Ваша судьба – в ваших руках. Каждый раз он пододвигал мне лист бумаги, чтобы я подписала его. И каждый раз я отказывалась.

Но постепенно мне стало казаться, что я не так уж скомпрометирую себя, если подпишу эту бумагу. Может быть это и в самом деле будет означать не шпионить или предавать кого-то, а только "быть лояльной"?

– Ладно, – думала я. – Подпишу эту несчастную бумажку, а когда вернусь домой, расскажу все как было маме и бабушке, и мы постараемся как можно скорее уехать из Москвы в Крым.

Мне казалось, что оттуда нам легче будет выбраться заграницу; мы и раньше собирались это сделать. И когда я в очередной раз предстала перед моим инквизитором, я рассказала ему все о моих планах. Я сказала, что по состоянию здоровья должна буду уехать в Крым и в любом случае не смогу быть ему полезной. Он долго смотрел на меня тяжелым взглядом, и мне казалось, что он погружен глубоко в свои мысли. Наконец, он заговорил:

– Если вы подпишите эту бумагу, вы никогда не сможете уехать из Москвы. Вы будете полностью принадлежать нам. Вы будете выполнять наши поручения – сначала небольшие, а затем все более и более серьезные. Вы никуда не сможете убежать. До конца ваших дней вы будете маленькой божьей коровкой, запутавшейся в паутине. Вы потеряете вашу свободу навсегда.

Я была оглушена.

– Послушайте, что вы говорите? – воскликнула я.

– То что я вам говорю, вы не должны пересказывать никому, – ответил он и отпустил меня, предупредив, что на следующий день я должна буду сказать окончательное "да" или "нет".

На следующий день разговор был очень коротким. На этот раз в кабинете было двое. Тот, которого я знала, протянул мне несчастную бумагу и, не предложив сесть, грубо спросил:

– Ну, вы намерены подписать или нет?

– Нет, – ответила я едва слышным голосом.

Он рассвирепел и, не глядя на меня, крикнул в телефонную трубку:

– Уведите ее.

Я была напугана. Что они сделают со мной? Неужели это конец? Мое обвинение было страшным для любого: вовлечение страны в войну с другими государствами. Если оно будет доказано, это означает смертную казнь. Перспектива была зловещая, но тогда я не слишком много думала о ней. Я была рада вернуться в свою камеру, к моим случайным компаньонам, относившимся ко мне очень дружелюбно и узнавшим теперь, что я не предатель.

Очень скоро мне опять приказали собираться. Я попрощалась с моими новыми друзьями и вышла, не имея ни малейшего представления о том, что меня ждет.

После долгой ходьбы по коридорам и переходам меня привели в комнату, где уже находилось несколько женщин. К своей радости я увидела среди них Наташу, Марину сестру, которую арестовали вместо Мары. Она рассказала мне шепотом, что все мои подруги были арестованы и что сейчас нас всех собирают, чтобы перевести в Бутырскую тюрьму. Среди собиравшихся женщин я узнала пожилую даму, приятельницу моей бабушки Нарышкиной, мадам Данзас – необыкновенно образованную женщину, знавшую семь языков. Она, видимо, прошла через ужасные испытания и выглядела страшно изнуренной.

Вскоре нас вывели к "черной Марусе" и мы, одна за одной, вскарабкались в темный кузов. А когда прибыли в Бутырскую тюрьму, то оказались в карантине – в одной камере с Катей!

Здесь наше положение было не таким уж плохим, особенно если сравнивать с тем, что мы пережили до этого. Мы могли беседовать и строить предположения о том, что нас ждет. Никто из наших знакомых не был приговорен к смерти, так что самое худшее, что могло с нами случиться, это попасть в ужасный концентрационный лагерь на Соловках. А лучшее, на что мы могли надеяться, это ссылка на два или три года в отдаленные районы России.

Нам ничего не оставалось, как ждать и поддерживать друг друга. Не разрешались ни книги, ни газеты, ни письма, мы были практически отрезаны от мира.

После окончания карантина нас перевели в рабочее отделение, в большую камеру, полную женщин. Но наша маленькая компания сохранилась, только мадам Данзас уже не было с нами. Ее приговорили к десяти годам тюрьмы, и она ждала отправки в Сибирь. С утра мы работали в швейной мастерской, потом возвращались в свою камеру на обед, а после обеда и мытья посуды шли на получасовую прогулку в крытый двор. Так мы прожили весну и начало лета, не зная ни солнца, ни тепла, не видя ни одного цветка.

Одна за другой мои подруги получали свои приговоры. Бедная Наташа, страдавшая за свою сестру, получила два года ссылки на свободное поселение в каком-нибудь городе на Урале. Некоторые получали еще меньшее наказание – "минус шесть": они могли поселиться где угодно, кроме шести главнейших городов. А моего приговора все не было. Я начала волноваться. Что это может значить? Более строгое наказание? Соловки? Почему такая задержка?

Наконец, однажды главный надзиратель отпер нашу дверь и выкрикнул мое имя. Надо было расписаться на листе бумаги с моим приговором. Я прочла его: три года Урала. Меня охватил восторг, я испытала необыкновенное облегчение и стала танцевать от радости. Надзиратель удивленно смотрел на меня.

Мы ожидали отправки в ссылку, без конца судача о том, какой может быть наша жизнь на Урале. Наступило лето, и мы по очереди сидели у окна, из которого было видно немного травы и бывшая тюремная церковь, превращенная в библиотеку. Иногда мы видели двух сильно заросших мужчин, подметавших дорожку. Ванда, девушка из нашей камеры, знала одного из них – князя Голицына. Другой, как мы выяснили позднее, был князь Шаховской. Случалось видеть и еще одного молодого человека, который мне нравился, – князя Петра Туркестанова: он работал в библиотеке. Я звала к окну Ванду, когда замечала князя Голицына, а она меня – когда появлялся Петр.