Борис Емельянов - Снежинск – моя судьба Страница 22

Через какое-то время к изучению вопроса о Коптелове неожиданно подключились Лев Петрович Феоктистов и Борис Васильевич Литвинов, а затем и Армен Айкович Бунатян. Они, по-видимому, опасались, что партийный комитет во главе с молодым секретарём мог сделать не вполне правомерные выводы и стремились максимально облегчить участь Коптелова.

Заседание парткома осталось в памяти как одно из важнейших событий в моей жизни. Казалось бы, всё было ясно, но волнение не покидало меня до самого последнего дня. Обсуждение было долгим, выступили все, кто захотел это сделать, но вначале была заслушана справка комиссии, которую огласил Е. И. Парфёнов. Мнение членов комиссии было единодушным: А. Л. Коптелов совершил поступок, порочащий звание коммуниста. Возмущение поведением Коптелова высказали и ряд членов партийного комитета. Особенно ярко и эмоционально отношение к Коптелову высказал Н. Н. Криулькина. Резко осуждая «автора» злополучной диссертации, он сделал вывод: «Мы говорим, что коммунистическая партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Здесь же – ни ума, ни чести, ни совести!».

Несколько неожиданно для меня прозвучало мнение Б. В. Литвинова, которое, по всей вероятности, совпадало с позицией и Феоктистова, и Бунатяна. Никаких оценок по существу поступка Коптелова он не давал, но выразил мнение, что, поскольку на двух отчётах Горнового стояла утверждающая подпись Коптелова, то он имел право использовать их материалы. Выступление самого Коптелова было маловразумительным: он не смог найти убедительных аргументов в свою защиту.

В конце обсуждения я подвёл его итоги, поддержав выводы комиссии. На голосование было поставлено предложение об исключении из партии Коптелова и обращении в учёный совет ВНИИЭФ о лишении Коптелова степени кандидата технических наук. Партийный комитет принял именно такое решение.

В феврале 1974 года наши материалы рассматривались на заседании бюро горкома партии. Я чувствовал, что Владимир Дмитриевич Тарасов поддерживал решение парткома, но, в конце концов, его сочли излишне жёстким. Бюро горкома объявило Коптелову строгий выговор с занесением в учётную карточку «за допущенные ошибки в руководстве сектором и нарушение морально-этических норм при написании кандидатской диссертации». Вскоре после этого Коптелова понизили в должности до ведущего конструктора, а в 1975 году он уехал на Украину, получив совершенно неожиданное для нас назначение на должность директора одного из заводов МСМ. Не возникало никакого сомнения, что выводы, сделанные горкомом партии в связи с неприглядным поступком этого человека, благодаря чьей-то поддержке в министерстве, оказались ничего не значащими. Было ощущение, что всем нам наплевали в душу.

Не знаю, что в связи с этим переживал А. А. Горновой, но его стремление защитить диссертацию не поколебалось. Через несколько лет, уже на основе новых исследований, он стал кандидатом физико-математических наук, а в 1984 году получил учёное звание старшего научного сотрудника…

А теперь вернусь к выступлению Бунатяна на памятной партийной конференции. События, связанные с этим, развивались необычно быстро. Как потом стало понятно, его речь изучали особенно пристрастно, поскольку она прозвучала на фоне развернувшейся в СМИ массированной критики А. Д. Сахарова за его острые высказывания и статьи о необходимости демократизации и реформирования сложившейся в стране системы.

В один из описываемых дней я стал невольным свидетелем телефонного разговора ведущего кадровика нашего Главка в МСМ Василия Васильевича Полковникова с В. Д. Тарасовым. Я зашёл в кабинет Владимира Дмитриевича по какому-то вопросу, как вдруг раздался звонок. Через некоторое время Владимир Дмитриевич кивнул мне, чтобы я сел рядом с ним: мы слушали Полковникова, что называется, в два уха. В какой-то момент тот вдруг спросил: «А как там поживает наш второй Сахаров?». Мы оба были в шоке, поскольку нам и в голову не могло прийти такое сравнение. Тарасов даже изменился в лице, но сумел сдержаться. После окончания телефонного разговора Владимир Дмитриевич сказал: «Чувствуете, как закручивается дело?». К тому времени я более-менее знал Полковникова, но даже от него, прошедшего в своё время школу служения в аппарате ЦК партии, не ожидал такого отношения к случившемуся. Видимо, не только критические оценки Бунатяна, но и сам факт проявления неслыханной для закрытого города вольности, были восприняты в министерстве весьма настороженно, а некоторые из сотрудников Главка, как я позднее узнал, откровенно возмущались: «И что это Бунатян выпендривается: что, ему больше всех надо?».

Разбирательство с новым «диссидентом» было дано на откуп Челябинскому обкому партии. Бунатяну повезло: с необычным прецедентом поручили разобраться секретарю обкома по идеологии Михаилу Фёдоровичу Ненашеву – человеку образованному и умному, отличавшемуся неформальным подходом к делу и умением глубоко аргументировать свою позицию. Михаил Фёдорович наверняка обсуждал характер предстоящей беседы с Бунатяном с первым секретарём обкома М. Г. Воропаевым. Мы, конечно, не могли знать содержание их разговора, но я думаю, что Ненашеву было не так уж и просто склонить «первого» на свою сторону. Это моё мнение исходило из того, что уже в то время я видел в Воропаеве очень осторожного человека, прекрасно понимавшего, что можно ожидать ему лично от ЦК КПСС в случае проявления излишней лояльности к высказываниям Бунатяна. А позиция Ненашева, как мы потом поняли, исходила из того, чтобы, в конце концов, получить ответ на простой вопрос: нарушил ли Бунатян Устав партии?

Позднее я узнал, что Ненашев беседовал с Арменом Айковичем в течение нескольких часов и не нашёл в его выступлении никаких нарушений уставных положений из области обязанностей и прав членов КПСС. Более того, Ненашев был рад, что открыл для себя такого интересного и умного собеседника. Оценил он и то, что Бунатян, готовясь к выступлению, никого не посвящал в своё намерение: предчувствуя возможные неприятности, он, таким образом, брал всю ответственность на себя.

Казалось бы, после беседы с Ненашевым можно было ставить точку в этом «деле», однако через какое-то время Бунатяна пригласили для разговора в министерство. Встретили его прохладно, а некоторые работники, знавшие его, предпочли не подавать ему руки. Поступили с ним весьма странно: после долгого кулуарного обсуждения (скорее всего, в кабинете начальника Управления кадров и учебных заведений Ю. С. Семендяева) ему вдруг передали, что он может быть свободен (вероятно, для обвинений и здесь не было найдено каких-либо оснований).

После описанных событий Бунатян прожил пять лет: умер он от обширного инфаркта на 61-м году (это был уже второй инфаркт: первый он перенёс в середине 1960-х гг.). Я был почти уверен, что на его столь скорую смерть повлияли перенесённые им переживания. Стремясь лучше понять состояние Бунатяна в тот период, я отважился позвонить в Москву его вдове Валентине Сергеевне (это было 18 марта 2013 года). Она рассказала, что на самом деле всё обстояло не так: Армен Айкович был доволен, что выступил на конференции. С его души свалился, наконец, тяжёлый камень, и он быстро вернулся к привычному образу жизни – в том числе, и к любимым им поездкам по Уралу на своей видавшей виды «Волге». А работу он не боялся потерять: «Если это случится, – говорил он, – пойду в школу учителем». Потом Валентина Сергеевна добавила, что если и были у Бунатяна какие-то тревоги, то они закончились сразу же после встречи с Ненашевым, который произвёл на Армена Айковича самое благоприятное впечатление…

На полигоне

При передаче дел Владимир Степанович Онищенко, рассказывая о партийном комитете, рекомендовал мне обязательно съездить на Семипалатинский полигон. Такая возможность представилась в июне 1974 года, когда должно было пройти испытание одного из новых ядерных зарядов. Экспедицию, в состав которой меня включили, возглавлял уже хорошо известный мне инженер-полковник Е. И. Парфёнов. Онищенко заметил, что мне повезло, поскольку Евгений Иванович имел большой опыт подобной работы. Он же посоветовал, что надо взять с собой, в том числе и из обыденной одежды. Рассказал и об ожидающих меня непростых полигонных буднях, а также возможных неприятностях, связанных с плохой водой на площадке «Балапан» – месте, где придётся жить при подготовке и проведении испытания. Я, конечно, волновался, сумею ли выдержать непривычные условия, но отступать было нельзя. Несмотря на своё «особое» положение, которое не предполагало моего непосредственного участия в работе, ни на какие послабления для себя я не рассчитывал.

Прилетели мы на полигонную посадочную площадку самолётом АН-24 ночью, но в гостинице, расположенной поблизости от берега Иртыша нас ждали. Территорию эту так все и звали – «Берег», в отличие от других, удалённых на десятки километров, полигонных площадок. В гостинице, как обычно, уже размещалась небольшая группа обеспечения, в задачи которой входила и подготовка к приезду экспедиции.