Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. Страница 22

Я приезжал к Антону ночью, он вылезал из окна низкого второго этажа, и мы уезжали куда-нибудь подальше от Москвы. Катили по Ярославке, заезжали в маленький старинный городок и встречали там рассвет, любуясь куполами церквей и слушая предрассветное щебетание птиц. И его, и меня раздражали советские праздники, поэтому мы уезжали из Москвы ночью, перед всеми этими первомаями и великими октябрями. Сидели потом на кремлевской стене в Ростове Великом или в Суздале и смотрели жалкую и трогательную провинциальную демонстрацию. Девочки с обручами, мальчики с гантелями. Полуживые поддатые ветераны с медалями.

Однажды Антон спас нам обоим жизнь. После ночного побега из Москвы и долгого праздничного дня мы мчались в Москву на моих зеленых «Жигулях». Смертельно хотелось спать. И я заснул за рулем. Уронил голову на грудь. Антон заметил, что я еду по встречной полосе, и тут же мощно тряхнул меня и громко закричал. В последний момент я успел вырулить на нашу полосу.

У Антона было какое-то хроническое заболевание, о котором он никогда не говорил со мной. Ему приходилось часто ложиться в больницу. Если его палата была на первом этаже, я залезал к нему через окно. Когда он лежал выше, Антон спускал мне веревку или связанные простыни, а я прикреплял к ним трехлитровую банку с красным вином «Изабелла». Антон поднимал банку, и палата больше не скучала.

Когда ГБ наложило на меня свою тяжелую лапу, я стал реже встречаться с Антоном. Не хотел ставить семейного друга в опасное положение. Тяжкое это было время. Многие тогда как-то нелепо умерли. Другие бежали из совка, как от чумы.

Однажды, осенью 1981 года, мне позвонил один из наших общих с Антоном друзей – Дима Климов. Он сообщил мне, что Антон умер.

Простуда, жар, бронхит. Жена вызвала скорую. Врач вколол Антону антибиотик, на который у него была непереносимая аллергия. Он умер на игле у врача.

Многие мелодии Моцарта легко ложатся на слух и на отсутствие слуха. Много ли толпе надо?

А сцена провала в преисподнюю Дон Жуана оркестрована и воплощена так, как это только Мусоргскому могло бы в голову прийти, в белой горячке.

Моцарта мучило сомнение в себе. Власть имущие зачастую держали за дурака, считали его музыкальным болтуном, относились к нему, как к забавной погремушке. Моцарта не принимало и светское общество. Мария Терезия писала августейшему брату: «Не пускайте Моцартов на порог, они вульгарны, как цыгане!»

То, что в его музыке часто воспринимается как уверенность Моцарта в себе, было его маской, попыткой самоутверждения, протестом против унижения, борьбой за свое достоинство и место в обществе…

На него давили, а он демонстрировал уверенность и легкость там, где их вовсе не было.

Вслушайтесь в его фразы. Иногда он «забывает» о том, что надо протестовать и самоутверждаться, тогда Моцарт – настоящий, великий и трагичный.

Проявившийся в его лучших произведениях гений Моцарта невозможно охарактеризовать человеческими словами. К нему не подходят никакие человеческие эпитеты, он уводит нас в саму беспредельность, в невозможное и небывалое…

В этом он очень близок к Пушкину.

У Моцарта почти во всех произведениях есть бриллиантовые россыпи, но произведений-бриллиантов от первой до последней ноты – раз-два и обчелся. Чистый бриллиант – его концерт ре минор K.V.466.

Пушкин доонегинский тоже часто многословен и пуст. После Онегина Пушкин стал ровнее. Пушкин как бы повзрослел раньше Моцарта на одиннадцать лет. Моцарт достиг зрелости в период написания «Волшебной флейты» и «Реквиема». Перед смертью.

Пушкинскую прозу не превзошли по мастерству ни Толстой, ни Достоевский, ни Лермонтов, ни Гоголь. Плачу от «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина».

Пушкин вкусный. Читаешь… Как будто золотое шампанское искрится в бокале. Такова же и музыка Моцарта. Эльфы.

Мертвецы в Георгиевском зале (семидесятилетие Брежнева)

Эмиграция. Россия многие века была дурой-самодурой, а теперь стала еще бандиткой и воровкой…

Раньше они были советскими паханами-номенклатурщиками, партийно-комсомольскими боссами, хряками-чиновниками, коррупционерами, гэбистами-душителями, генералами армии, циниками и профессиональными бездельниками, милиционерами, палачами и взяточниками… Почти все они саботировали стремления Горби очеловечить СССР. То, к чему стремился этот наш «великий крестьянин», их до смерти пугало. Главным их кошмаром было – потерять свои привилегии, лишиться государственной синекуры… Теперь наступило время их реванша. Отбросив, как змея, старую кожу, свои партийные книжки и ненужную им больше коммунистическую идеологию, сменив имидж, вампиры опять нашли свои ниши, присосались к природе и народному горлу. Обыдлевший и спившийся народ уже и не замечает, что с ним делают новые хозяева этой земли. Уехал оттуда? Правильно. Сохранил себя, жену и детей.

Приехал я утром в Кремль для рекогносцировки. Нужно было попробовать рояль и освоиться в новой обстановке. Припарковал свой «жигуль» по специальному разрешению около Манежа и побежал советской трусцой по морозу в Кремль. На входе показал пропуск. Гордо вытащил бумажку из внутреннего кармана болгарской дубленки. Забежал в роскошный Георгиевский зал, покрытый золотыми росписями на темы былой русской славы, поглазел на высоченный потолок, на стены. Глянул на помещение и… заржал. По залу ходили генералы в брюках с красными лампасами, в роскошных кителях с орденами и медалями. В руках они держали пластиковые опрыскиватели для цветов. С невыносимо серьезными минами, как будто делая важнейшее государственное дело, прыскали они в воздух некие кремлевские благовония. Выпятив свои нелегкие пуза. Кордебалет топтыгиных. Сдержать смех было невозможно.

Много лет спустя я вспомнил эту сцену, когда смотрел «Амаркорд» Феллини. Там, в сцене угощения принца местной красавицей Градиской, залу любви тоже «подготавливали» карикатурные генералы. Одетые в какие-то фантастические униформы, увенчанные гротескными головными уборами, в изящных сапогах, они выделывали какие-то генеральские неуклюжие па. Комично приседали, как бы разминаясь перед любовью, с бокалами шампанского в руках… Перед тем как покинуть залу, последний генерал грозит томному принцу многозначительно пальчиком… У Феллини все было задумано и исполнено как милая карикатура, пародия, шарж. Наши же, георгиевские курносые топтыгины, были серьезны и сосредоточены, как на экзамене, и, конечно, вовсе не понимали, насколько они смешны. Мерно трясли цацками на мундирах, как дворняжьи суки сосками. Дзинь-пшш, дзинь-пшш…