Владимир Новиков - Алексей Константинович Толстой Страница 22

Понятно, что Козьме Петровичу было уже не до сна. Утром он припомнил, что граф Толстой — ближайший друг наследника престола, а братья Жемчужниковы — сыновья сенатора и тайного советника. Впрочем, тем же вечером все четверо явились к нему с извинениями за свою проделку. Просто накануне вечером они были на придворном балу и никак не могли расстаться, пока Александр Жемчужников не вспомнил об объявлении в «Северной пчеле», которое случайно попалось ему на глаза. Козьма Петрович пригласил молодых людей в гостиную и за чаем прочёл им несколько своих стихотворений. Они были восторженно приняты. Молодые люди единодушно стали уверять Козьму Петровича, что такой талант просто преступно зарывать в землю.

Сразу же стоит заметить, что директор Пробирной палатки всегда именовал себя Козьмой (даже Косьмой), а не как принято — Кузьмой. Этим он словно подчёркивал, что он из той же породы, что и святые Косьма и Дамиан или Косьма Минин.

Один из братьев Жемчужниковых — Алексей Михайлович — впоследствии (как и Толстой) стал известным поэтом, но «в классики не вышел». Остальные братья — Александр и Владимир — также писали стихи, но это было всего лишь данью молодости. В истории русской литературы они остались единственно «создателями Козьмы Пруткова». Впоследствии Владимир Жемчужников писал известному историку и литературоведу Александру Николаевичу Пыпину:

«Все мы тогда были молоды, и „настроение кружка“, при котором возникли творения Пруткова, было весёлое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казённости“ в нас самих, и, вследствие этого, большая чуткость ко всему „казённому“. Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, — создать тип Козьмы Пруткова, который до того казённый, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая злоба дня, если на неё не обращено внимания с казённой точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: „всё человеческое — мне чуждо“. Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казённый характер его стал подчёркиваться. Так, в своих „прожектах“ он является сознательно казённым человеком».

Надо сказать, что для своей мистификации молодые люди сделали, можно сказать, гениальную находку. Пробирное дело (определение примесей в драгоценных металлах и нанесение специальных клейм на них) было учреждено указом Петра I от 13 февраля 1700 года. За клеймо взималась пошлина, чем и должна была заниматься Пробирная палатка. Известный экономист А. Н. Гурьев в своё время разъяснил, почему на месте руководителя этого учреждения мог оказаться такой комический персонаж, как Козьма Петрович Прутков:

«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, „дураками“ они не были. Прутковской компании нужен был „авторитетный дурак“, и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя „директора палатки“, а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись ещё особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и, следовательно, директоров департаментов) — проектированием законов, а вели заведённое дело. В Министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казённых домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными»[28].

Итак, уже мелькнуло выражение «прутковская компания», но в литературоведении более привычно говорить о «прутковском кружке»; этого определения и будем придерживаться далее. «Прутковский кружок» представлял собой своеобразный «весёлый союз» четырёх молодых людей. Об их проделках рассказывали множество анекдотов, большинство которых дошло до нашего времени (конечно, благодаря славе Козьмы Пруткова). Вообще-то такой кружок вполне соответствовал духу первой половины XIX века, когда даровитая дворянская молодёжь «куролесила» и таким образом находила выход своим молодым нерастраченным силам. В 1820-е годы «проказили» Пушкин, Антон Дельвиг и Павел Нащокин, в 1830-е — Лермонтов и Алексей Столыпин-Монго. Близкие друзья великих поэтов и вспоминаются ныне как бесшабашные удальцы, в любую минуту готовые принять участие во всяком рискованном похождении. В семействе Перовских склонность к «проказам», можно сказать, была наследственной. Внимательный свидетель эпохи Пётр Андреевич Вяземский вспоминал в «Старой записной книжке»:

«Алексей Перовский (Погорельский) был… удачный мистификатор. Он однажды уверил сослуживца своего (который позднее сделался известен несколькими историческими сочинениями), что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам её. Тут выдумывал он разные смешные испытания, через которые новообращённый покорно и охотно проходил. Наконец заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил[29].

Перовский написал амфигури (amphigouri), шуточную, весёлую чепуху. Вот некоторые стихи из неё:

Авдул-визирьНа лбу пузырьИ холит и лелеет;А Папий сын.Взяв апельсин,

уже не помню, что из него делает. Но такими стихами написано было около дюжины куплетов. Он приносит их к Антонскому, тогдашнему ректору университета и председателю Общества любителей словесности, знакомит его с произведением своим и говорит, что желает прочесть свои стихи в первом публичном заседании Общества. Не должно забывать, что в то время граф Алексей Кириллович Разумовский был попечителем Московского университета или уже министром народного просвещения. Можно вообразить себе смущение робкого Антонского. Он, краснея и запинаясь, говорит: „Стишки-то ваши очень-то милы и замысловаты-то; но, кажется, не у места читать их в учёном собрании-то“. Перовский настаивает, что хочет прочесть их, уверяя, что в них ничего противоценсурного нет. Объяснения и пререкания продолжались с полчаса. Бедный Антонский бледнел, краснел, изнемогал чуть не до обморока.