Владимир Литтауэр - Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920 Страница 22

Молодые корнеты, особенно в первые несколько месяцев, ужасно боялись сделать что-то не так и тем самым уронить престиж полка, как они его понимали.

Как-то вечером я остался дома и уже собирался лечь спать, когда ко мне буквально ворвался корнет Поляков и, выставив на стол несколько бутылок вина, возбужденно прокричал:

– Я только что купил чудесную собаку с выдающейся родословной! Потрясающая удача. Давай отметим покупку. Поедем в «Яр». Я приглашаю.

Мы отлично поужинали и примерно в час ночи решили возвращаться домой. И тут Поляков, ощупав карманы, заявил:

– Знаешь, а я забыл бумажник.

Хорошенькое дело: счет на каких-то тридцать пять рублей, а два гусара не могут его оплатить. Что было делать? Мы пошли в кабинет, пригласили цыган, заказали море шампанского и, когда счет превысил несколько сотен рублей, очень довольные, подписали его. С легким сердцем мы отправились домой, считая, что не посрамили честь полка.

Выглядеть и поступать как гусары из песен времен войны 1812 года – вот к чему я стремился в те дни. Эти гусары из песен и стихов днем размахивали саблями, а ночи напролет пили вино, сидя вокруг костров. Такой была романтическая жизнь в моем понимании.

К моей большой досаде, я выглядел намного моложе своих лет и не мог ничего с этим поделать. Однажды на конноспортивном празднике в городской школе верховой езды после удачного выступления я проходил мимо лож. Я был страшно горд, и мне казалось, что все восхищаются мной, когда вдруг услышал, как одна дама в ложе сказала другой:

– Посмотри на этого гусара. Он еще совсем ребенок.

Я развернулся и уехал домой.

В следующий раз, на маневрах, когда я вошел в дом, отведенный на постой, старуха хозяйка, увидев меня, воскликнула:

– Такой молодой и уже в армии!

Даже в любимом театре у меня произошел досадный инцидент. В то время известность Московской оперетте создавала обворожительная актриса Потопчина[24].

В одной из оперетт Потопчина пела песню «Пупсик», имевшую огромный успех. Во время исполнения этой песни Потопчина спускалась в зал. На этом спектакле я сидел в первом ряду. Потопчина спустилась в зал, села ко мне на колени и спела «Пупсика», обращаясь ко мне. Мои знакомые, ставшие свидетелями этой сцены, поспешили сделать ее достоянием гласности, и на какое-то время ко мне приклеилось прозвище Пупсик.

Внешность полковника Рота, чья исключительная привязанность к крепким напиткам в течение многих лет отразилась на специфическом цвете его носа – сочетание красно-синих прожилок, являлась для меня идеалом гусара. Я считал, что у гусара должен быть именно такой нос. Жене одного из наших офицеров, женщине крайне застенчивой, всегда было трудно начать беседу. Как-то перед приходом гостей муж объяснил ей, как справиться с первыми минутами неловкости.

– Все очень просто, – сказал он. – Надо только понять, чем интересуется человек, с которым ты хочешь начать беседу. Если ты слышала, что ему нравятся собаки, заведи разговор о собаках; если он заядлый рыбак, задавай ему вопросы о рыбалке. Ну, и так далее.

Тут как раз появился первый гость. Это был полковник Рот. Хозяйка, увидев его нос, весело спросила:

– Полковник, вы любите выпить?

Когда на столе появлялось вино, Рот превращался в великолепного рассказчика; его можно было слушать часами. Как-то во второй половине дня, закончив с делами в полку, полковник Рот пригласил нескольких молодых офицеров, я был в их числе, посидеть в клубе; полковник нуждался в слушателях. Официант тут же выставил на стол несколько бутылок вина. Часа через два мы решили сходить в оперетту. Очевидно, это было последнее, что запомнил полковник. В это время пришла телеграмма от командира полка: Рот должен был в девять вечера этого дня прибыть в Санкт-Петербург. Поход в оперетту пришлось отменить, и мы поехали на вокзал. Там мы продолжили выпивку в буфете. К тому времени полковник уже дремал и почти не осознавал происходящего. Время от времени в дверях показывался железнодорожный служащий с бронзовым колокольчиком в руке. Звеня колокольчиком, он объявлял об отправлении очередного поезда. В театре звонок предупреждает об открытии занавеса, и полковник, услышав звонок, на какое-то мгновение выходил из дремы и недовольно спрашивал:

– Что за безобразие? Звонок звонит и звонит, а занавес все не поднимается.

Вскоре по прибытии в Москву я обошел музеи и исторические места, посетил Кремль. Я до сих пор сожалею, что позже никогда не повторял культпоходов. Жизнь в Москве, свободная по сравнению с двумя годами, проведенными в военном училище, предоставляла слишком много возможностей, чтобы хотелось тратить ее на посещение музеев. Должен признаться, что, посетив еще пару раз Кремль, я больше интересовался выставленным на площади оружием, захваченным у Наполеона, чем древними церквями, царским дворцом, музейными сокровищницами. Я не испытывал чувства сопричастности истории России, посещая эти святые места.

Однако наиболее яркие воспоминания у меня остались от службы в одной из кремлевских часовен. Во время революции 1905 года был убит великий князь Сергей Александрович[25], командующий Московским военным округом.

Его жена, великая княгиня Елизавета Федоровна, после трагической гибели мужа основала Марфо-Мариинский женский монастырь, ставший всероссийским центром милосердия[26].

Раз в год, в годовщину полка, мы присутствовали на поминальной службе в часовне, в которой был похоронен великий князь Сергей Александрович Романов. Мне врезалась в память одна из этих ночных служб: полумрак часовни, колеблющееся пламя свечей, синие гусарские доломаны, украшенные золотымм шнурами, и трогательная фигура монахини в белом. Это была великая княгиня Елизавета Федоровна.

Одним из развлечений на Руси всегда была русская баня (как турецкие бани в Англии и Америке). Традиции русской бани уходят в далекое прошлое. Баня считалась хранительницей «живой», очищающей воды и здоровья, поскольку она усиливала и направляла жизненную энергию человека в нужное русло. Брат моей матери, Сергей Бахметов, служащий банка, по натуре был истинно русским человеком. Раз в неделю с компанией близких друзей он, вместо того чтобы идти на службу, на весь день отправлялся в баню. Он искренне считал, что, как у всякого русского человека, у него есть такая особая привилегия, и никто не мог его переубедить. Не знаю, как ему удавалось удержаться на работе; похоже, не без помощи моего отца.

Помню, в Москве было две бани высшего разряда. Вечерами, когда мы с корнетом Язвиным (мы жили в одной квартире) испытывали необходимость снять напряжение, мы шли в одну из этих бань, и не для того, чтобы просто помыться, а чтобы испытать чувство полного физического расслабления под руками мойщиков, опытных массажистов и мозольных операторов.