Елена Хаецкая - Лермонтов Страница 22

Помолясь святым угодникам, мы поспешно возвратились домой, чтоб пообедать и отдохнуть. Все мы суетились около стола, в нетерпеливом ожидании обеда, один Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его карандаша стихи:

У врат обители святойСтоял просящий подаянья,Бессильный, бледный и худой,От глада, жажды и страданья.Куска лишь хлеба он просил,И взор являл живую муку,И кто-то камень положилВ его протянутую руку.Так я молил твоей любвиС слезами горькими, с тоскою,Так чувства лучшие моиНавек обмануты тобою!

— Благодарю вас, monsieur Michel, за ваше посвящение и поздравляю вас, с какой скоростью из самых ничтожных слов вы извлекаете милые экспромты, но не рассердитесь за совет: обдумывайте и обрабатывайте ваши стихи, и со временем те, которых вы воспоете, будут гордиться вами.

— И сами собой, — подхватила Сашенька, — особливо первые, которые внушили тебе такие поэтические сравнения. Браво, Мишель!

Лермонтов как будто не слышал ее и обратился ко мне:

— А вы будете ли гордиться тем, что вам первой я посвятил свои вдохновения?

— Может быть, более других, но только со временем, когда из вас выйдет настоящий поэт…

— А теперь еще вы не гордитесь моими стихами?

— Конечно нет, — сказала я, смеясь, — а то я была бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер…

— Какое странное удовольствие вы находите так часто напоминать мне, что я для вас ничего более, как ребенок.

— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге этого света и не так-то скоро его перешагнете.

— Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку помощи?

— Помощь моя будет вам лишняя, и мне сдается, что ваш ум и талант проложат вам широкую дорогу…

… Он так на меня посмотрел, что я вспыхнула и… обратилась к бабушке с вопросом, какую карьеру изберет она для Михаила Юрьевича?

— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был военным».

Очевидно, этот разговор важен и памятен был не только для Сушковой, но и для Лермонтова: ведь речь шла о нем самом, о его будущности и славе.

Сушкова прибавляет: «Смолоду его грызла мысль, что он дурен, нескладен, незнатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное — никому в этом не быть обязанным, кроме самого себя. Мечты его уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя жить в русской литературе — и до гроба в сердцах многих из его поклонниц».

«Сушковский цикл»

«Сушковским циклом» принято называть группу стихотворений 1830 года, отразивших юношескую влюбленность Лермонтова в Екатерину Сушкову. Обстоятельства появления того или иного стихотворения рассказаны самой Сушковой в ее записках.

К этому циклу принято относить стихотворения:

К Сушковой («Вблизи тебя до этих пор…»),

«Благодарю!»,

«Зови надежду сновиденьем»,

«Нищий»,

«Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор…»),

«Ночь»,

«Подражание Байрону» («У ног других не забывал…»),

«Я не люблю тебя, страстей…»,

С большой вероятностью к этому же циклу можно причислить:

«Еврейскую мелодию» («Вверху одна горит звезда»,

«Нет! — я не требую вниманья»,

«Прости, мой друг!., как призрак, я лечу»,

Однако здесь необходимо учитывать возможность переадресовки Лермонтовым стихотворений 1830–1831 годов.

Зови надежду — сновиденьем,Неправду — истиной зови,Не верь хвалам и увереньям,Но верь, о, верь моей любви!

Такой любви нельзя не верить,Мой взор не скроет ничего;С тобою грех мне лицемерить,Ты слишком ангел для того.

Это лирическое признание было вписано в альбом Сушковой, а также в альбом Л. М. Верещагиной. Первая строфа его представляет собой переложение обращения Гамлета к Офелии в переводе Вронченко (1828), вторая строфа вошла в посвящение к «Демону» (третья редакция, 1831 год).

Принято считать, что стихи эти образуют своего рода «лирический дневник» (как, впрочем, и любой любовный цикл). Сначала — зарождение чувства, которое сам поэт не решается назвать любовью:

И что ж? — разлуки первый звукМеня заставил трепетать;Нет, нет, он не предвестник мук;Я не люблю — зачем скрывать!

Но чувство нарастает — и выливается в горечь неразделенной любви. Как часто у Лермонтова точные, биографически конкретные определения сочетаются с традиционными романтическими клише, вроде «чудный взор», «блеск чудных глаз».

Даже к неразделенной любви Лермонтов предъявляет требование абсолютности: светской благосклонности он предпочитает определенность, «чистоту» безответности («Благодарю!»):

О, пусть холодность мне твой взор укажет,Пусть он убьет надежды и мечтыИ все, что в сердце возродила ты;Душа моя тебе тогда лишь скажет:Благодарю!

Стремясь дойти до конца в крушении своих надежд, он выражает поистине парадоксальное желание увидеть «труп» возлюбленной («Прости, мой друг…»):

Я мучусь, если мысль ко мне придет,Что и тебя несчастие убьет,Что некогда с ланит и с уст мечтаКак дым слетит, завянет красота,Забьется сердце медленней, свинецТоски на нем — и что всему конец!..Однако ж я желал бы увидатьТвой хладный труп, чтобы себе сказать:«Чего еще! желанья отняты;Бедняк — теперь совсем, совсем оставлен ты!»

Через многие стихи к Сушковой проходит мотив неистребимости первого чувства, не вытесняемого новыми увлечениями. Интересно и характерно стихотворение «К А. — («Подражание Байрону»).

Екатерина Сушкова в своих «Записках» подробно рассказывает разные милые пустяки, между которыми рождались, одно за другим, посвященные ей лермонтовские стихи.

«— Кстати, о мазурке, будете ли вы ее танцевать завтра со мной у тетушки Хитровой?

— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня есть петербургский кавалер, — [отвечала шестнадцатилетнему Лермонтову восемнадцатилетняя Сушкова].